Аглая, увидев нас, удивилась, а увидев трупы убитых, даже чуть взбледнула, но не потеряла самообладания.
Она выслушала мой короткий рассказ.
Выжившего ямщика тем временем перенесли в одну из комнат и послали за врачом.
— Лазарев и Батурин… — процедила она сквозь зубы. — Я всегда знала, что они мерзавцы, но чтобы такое…
Я едва сдерживал себя от злости, я сам не святой. Но вот так охотиться на людей, как на животных. А перед этим еще и улыбаться им. Просто твари. Да ладно бы еще разбойники, которые от голода помирают, так нет, богатеи. Скука этих тварей одолела!
— У нас мало времени, Аглая Степановна! — сказал я. — Если мы хотим привлечь их по закону, есть улика, которую они не могли скрыть. Лошади! После двадцативерстной скачки по тайге и обратно они должны быть мокрые и загнанные. Если мы нагрянем к ним прямо сейчас, до того как конюхи успеют привести их в порядок… Но действовать должен кто-то, кто не подчиняется городскому голове. У вас есть такой человек?
Ее глаза сверкнули.
— Есть. Комендант кяхтинского гарнизона, полковник Несвицкий. Он их обоих на дух не переносит. И он подчиняется только военному начальству в Иркутске.
Она бросилась к столу, быстро написала записку и отдала ее своему верному дворецкому.
— К полковнику! Немедленно!
Дальнейшее напоминало хорошо срежиссированный спектакль. Через полчаса к особняку подъехал отряд казаков во главе с суровым усатым полковником. Верещагина в нескольких словах обрисовала ему ситуацию. Несвицкий, выслушав, лишь крякнул удивленно, но тут же взял себя в руки и отдал команду.
Мы нагрянули одновременно в две усадьбы — городского головы и почтового директора. Как я и предполагал, в конюшнях стояли два великолепных рысака, все еще мокрые от пота, несмотря на попытки конюхов их вытереть. Под седлами шерсть была взмылена. Улики были неопровержимы.
Лазарева и Батурина, ничего не подозревавших, застали дома. Сначала они все отрицали, смеялись, говорили, что были в клубе. Но, когда им предъявили загнанных лошадей и, главное, привели в комнату еле стоящего на ногах, но полного ненависти ямщика, который ткнул в них пальцем, дрогнули. Последним гвоздем в крышку их гроба стали седельные сумки, найденные при обыске в сейфе у Батурина. В них все еще лежали невскрытые почтовые пакеты с золотом. Отпираться было бессмысленно.
Финал был ясен, и, как только ситуация прояснилась, мы вновь отправились в путь. Но в этот раз решили организовать путешествие немного по-другому. Сопровождающий от Верещагиной, Степан Рекунов, устав слушать Изины причитания по поводу бездарно потерянного времени, предложил вариант, как нам серьезно ускорить движение:
— Владислав Антонович, ежели вы спешите в Россию, так надо вам воспользоваться почтовыми лошадьми. Конечно, для кошелька сие накладно, но зато получается не в пример быстрее, чем ползти на собственных санях! Это наши извозчики, что возят чай санными караванами, экономят на лошадях, а вам-то это зачем! Слава Богу, почтовые станции ныне устроены на Сибирском тракте повсеместно. На сменных, почтовых, сможете по триста верст в день делать! Через две недели уже будете в Тобольске!
Эта мысль мне понравилась. Конечно, давая такой совет, Рекунов заботился прежде всего о своих товарищах и самом себе. Ведь чем быстрее мы уедем, тем скорее они смогут вернуться к себе в Кяхту… Впрочем, тут наши интересы совпадали. И, вновь презрев настойчиво пропихиваемую Изей грошовую экономию, я решил ехать на почтовых.
Мы наняли крепкие почтовые кибитки — своего рода крытые сани, обитые изнутри толстым, пахнущим овчиной войлоком, чтобы не так сильно дуло. Внутри было тесно, пахло морозом, кожей и степным ветром странствий. Укутались в тяжелые овчинные тулупы, ноги сунули в огромные меховые мешки из волчьих шкур. Изя, как всегда, жался и кутался, бормоча что-то про «собачий холод» и «когда же мы доберемся до цивилизации с горячим борщом и приличной постелью».
И вот под перезвон колокольчика под дугой, пронзительно-чистый в морозном воздухе, мы выехали из Кяхты. Путь наш лежал на запад, по Великому Сибирскому тракту. В день, меняя лошадей на почтовых станциях, мы проезжали по двести пятьдесят, а то и по триста верст. Это была бешеная, лихорадочная гонка по бескрайним, заснеженным просторам.
Мир за окном кибитки был однообразен и величественен. Бесконечная белая равнина, сливающаяся на горизонте с таким же белым, низким, словно нависшим над землей небом. Редкие, почерневшие на морозе перелески, похожие на щетину на небритой щеке. Заиндевелые телеграфные столбы, убегающие вдаль, как солдаты в бесконечной шеренге. Искрящийся алмазный снег, слепящий глаза так, что приходилось щуриться. Воздух был таким чистым и морозным, что, казалось, его можно резать ножом и складывать в карман.