— А ребенок? — хрипло спросил я. — Ребенок жив?
— Мальчонка. Крепкий родился, говорят. Ваней окрестили, — кивнул Прохор.
У меня перехватило дыхание. Сын. Иван.
— Где он? — спросил я, чувствуя, как бешено колотится сердце.
— Там же, в замке. В женском отделении. Его на попечение взяли другие арестантки, у которых свои дети есть. Там, знаешь, вроде как обчество у них. Всех сирот миром кормят, кто чем может. А по закону выходит, что как полтора года дитю стукнет, так его оттуда заберут. Еще два месяца, значитца, ему осталось.
— Куда заберут?
— А куда ж еще, — вздохнул Прохор. — В дом призрения. В сиротский приют, значит.
В приют. Эти слова прозвучали для меня как приговор. Я знал, что такое казенные детские дома даже в более гуманные времена. А здесь, в середине XIX века, в сибирской глуши…
— Что это за дом призрения? — спросил я, хотя уже догадывался, какой будет ответ.
— Да дыра, барин, дыра страшная, — отмахнулся Прохор. — Переполненный, народу — тьма. Кормят баландой пустой, дети мрут как мухи, от болезней да от холода. А те, кто выживет, — участь у них одна. Мальцов оттуда забирают в кантонисты. В солдаты, значит. На двадцать пять лет.
Кантонисты. Не первый год обретаясь в этом суровом краю, я уже слышал об этом. Дети солдат, преступников, сироты, которых с малолетства отдавали в военные училища, где из них делали пушечное мясо для армии. Бесправные, забитые существа, чья жизнь не стоила ни копейки.
Я представил своего сына, маленького, беззащитного, в этом аду. И во мне все перевернулось. Нет. Ну нахрен. Я отслужил отечеству за себя и за всех потомков до третьего колена.
Этому не бывать.
— Я заберу его, — сказал я твердо, скорее себе, чем Прохору.
Тот удивленно посмотрел на меня.
— Заберешь? А на каких таких, позволь спросить, основаниях? Ты ему ныне хто? Не отец, не мать, не родственник. Просто посторонний человек. Да тебе его никто не отдаст⁈ Тут закон строгий. Сирота — значит, казенный.
Че-е-ерт…. Он был прав. У меня не имелось никаких законных оснований. Я был никем. Беглым каторжником, который сам вне закона, с липовым паспортом на иностранного подданного. Но я не мог оставить своего сына и должен был что-то придумать. Любой ценой.
— Спасибо, Прохор, — сказал я, поднимаясь. — Ты мне очень помог. Вот, возьми еще.
Я сунул ему в руку еще пару серебряных монет и вышел из трактира. Голова шла кругом. Что делать? Как вырвать сына из лап этой безжалостной государственной машины? Идти напролом, пытаться выкрасть его из тюрьмы? Глупо и безнадежно. Подкупить чиновников? Возможно, но опасно. Нужно было найти какой-то другой, более хитрый, обходной путь. И я знал, что времени у меня очень мало. Всего два месяца.
— Ну и что ты будешь делать, Курила? — спросил Изя, когда я вернулся в нашу комнату и рассказал ему все. — Пойдешь на штурм тюремного замка? Я тебя умоляю, это же не лабаз с семечками!
— Нет, — сказал я, меряя шагами тесную комнату. — Напролом идти нельзя. Нужен другой путь. Законный или почти…
— Какой еще законный путь? — фыркнул Изя. — Для тебя любой путь ведет обратно на нары.
— А если… я стану благотворителем? Ведь по документам я Тарановский, который проникся сочувствием к несчастному сироте и желает взять его на воспитание?
Идея, конечно, была дерзкой, но другой просто не имелось. Нужно было втереться в доверие к местному обществу, к тем, кто имел вес и влияние, и через них попытаться решить свой вопрос. Степан же с остальными лишь молча наблюдали за моими метаниями, не лезли и не мешали, и я был за это благодарен.
На следующий день, облачившись в свой лучший, хоть и порядком поношенный, дорожный костюм, я начал действовать. Первым делом отправился в самую богатую церковь города. Не молиться, конечно, а сделать щедрое пожертвование на «нужды сирых и убогих». Я положил в церковную кружку несколько золотых монет, чем вызвал изумление и благоговейный трепет у местного священника.
— Кто вы, сударь, благодетель наш? — спросил он, провожая меня до самых дверей.
— Коммерсант Тарановский, из Кяхты, — скромно ответил я. — Еду по делам в Россию. А не подскажете, святой отец, кто тут по части благотворительности?
Разумеется, он знал решительно всех.
Слух о щедром кяхтинском купце, как я и рассчитывал, мгновенно разнесся по городу. И уже на следующий день меня пригласили на чаепитие в дом городского головы, где собиралось местное «благотворительное общество».
Общество это состояло из пышных, нарумяненных купчих в шелковых платьях и жемчугах, жен местных чиновников и нескольких пожилых, солидных купцов. Они сидели за столом, уставленным вазочками с вареньем, горами пирогов и пузатым самоваром, и вели благочестивые разговоры о помощи бедным.