Мальчику тоже нравился Леонс. Он никак не мог забыть о его искалеченной руке.
Всякий раз, когда этот ловкий и крепкий человек орудовал своим крюком, Мило всегда казалось, что ему нестерпимо больно, что это тяжелое и грубое железо впивается в его исстрадавшееся тело. Однажды Леонс снял при нем рубаху, и мальчик тотчас же отвернулся, чтоб не видеть, как устроен протез, — все-таки, не зная этого, спокойнее на душе.
Бывало, что Леонс с некоторым трудом поднимал своим крюком какой-нибудь предмет. Завидев это, Мило сначала бросался к нему на помощь. Но всякий раз Леонс грубо останавливал его:
— Не смей! Я покалеченный, но не калека.
Тогда Мило понял, что Леонс рассматривает его помощь как прямое оскорбление.
Он заметил также, что поденщик никогда не говорит о своей инвалидности и не любит, чтоб и другие говорили об этом.
Каким же образом он потерял на войне руку? Мальчику страшно хотелось знать, однако он не осмеливался расспрашивать Леонса. Но однажды такой случай представился. Ранним утром Мило отправился в Шато-Ренар, и Леонс, сам себе готовивший пищу, пригласил его выпить чашечку кофе. Инвалид жил один, в маленьком домике, где снимал комнату и кухню. В квартире у него был полный хаос. В захламленном шкафу он еле-еле разыскал чашку для Мило.
— Сюда надо бы хозяйку, — пробурчал он и глухо добавил, словно для себя: — Ни руки, ни жены.
Что это: желание оправдаться или излить душу? Но через минуту, налив кофе, он с горечью объяснил:
— Были и такие, что выходили замуж и за безногих и за безруких. Моя невеста предпочла другого, у которого были две руки. Я так и остался холостяком. Правда, потом я встречал девиц, готовых выйти за меня замуж… и все, конечно, из-за пенсии…
Леонс молча выпил кофе, вздохнул и продолжал:
— Видишь ли, как ни говори, а годы бегут… И хотя я зарабатываю на жизнь подобно другим, я не примирился и никогда не примирюсь с мыслью, что у меня нет руки… Руки, Мило, правой руки!.. Те, у которых она имеется, даже и не понимают, что это такое! Никакая пенсия, никакие медали не могут возместить руку! А сколько солдат потеряло зрение! А сколько их убито!
— Как же это случилось? — взволнованно спросил Мило. — Где вы воевали?
— Я был артиллеристом, стрелял из орудия, стоявшего в лесу, за холмом, за шесть километров от линии фронта. Я выпустил тысячи снарядов, не зная, кого убиваю и где убиваю. Когда я возвращался из отпуска, меня ранило осколком снаряда на Клермонской дороге, в Арденнах… Видишь ли, для нас, артиллеристов, война означает вот что: убивать людей, которых мы даже и не знаем…
ГЛАВА LXI
В первое же воскресенье Мило сходил утром в Шато-Ренар, купил там чернила для авторучки и, уединившись в своем шалаше, написал большое письмо Фиорини. Не без гордости он рассказал ему, как он трудится и как прекрасна весна в деревне. Он поведал ему обо всем: о луге, о шалаше, о козе, о Барбю, о Мутоне…
Потом он ответил Полетте Бланше, от которой только что получил письмо. Она с огорчением писала, что лучше было бы ему сразу приехать в Руан, чем болтаться в ресторане, а потом в Шато-Ренаре. Мосье Бланше, отец Полетты, взял бы его учеником в типографию — такая возможность была, но теперь думать об этом поздно.
Мило успокоил Полетту, да и сам успокоился. Конечно, он бы с радостью пожил в Руане, но в Шато-Ренаре тоже хорошо. В письме он нарисовал свою хижину и попытался изобразить козу с козленком, но это была непосильная задача. И когда вместо козы у него получилось нечто похожее на лошадь, он вовремя прервал свой кропотливый труд.
После полудня Мило двинулся к громадному висячему мосту через реку Дюранс, который находился в семи километрах от Шато-Ренара. Сначала он шагал в тени зазеленевших платанов по протоптанной тропинке, тянувшейся вдоль ирригационного канала. Некоторые места по богатству красок и буйству зелени напоминали ему Нормандию. Но уже через минуту виноградники, персиковые и суковатые оливковые деревья, желтый фасад какого-то старого дома, затерявшегося среди сосен и шелковиц, сразу же вернули замечтавшегося Мило на землю Прованса, которую он видел раньше только мельком, из автобуса или поезда.
Он потратил больше часа, чтобы добраться до Национальной дороги, которая, по словам Леонса, поворачивала налево, к Авиньону. Ну и красивая же дорога! На синеватом от гудрона шоссе, подкрашенном густой тенью бесчисленных деревьев, могли проехать сразу четыре машины. Мило видел, как проносились мимо самые разнообразные автомашины: тяжелые грузовики с прицепом, спортивные автомобили, развивающие скорость до ста километров, мощные лимузины… И ему казалось, будто все эти машины мчатся откуда-то издалека.