— Не смей говорить о совести, дрянь!.. — прошипел он и почувствовал, как рефлекторно вздрогнула в замахе его окровавленная ладонь. Несостоявшийся удар неожиданно отрезвил, и Мартин тяжело сел обратно, привалившись к косяку, а потом прошептал: — Не сейчас. Только не сейчас.
И отвернулся к проему, где Виктор судорожно хватал перекошенным ртом спертый влажный воздух. Мартин закрыл глаза и протянул руку, почувствовав под ладонью горячую кожу, по которой стекала еще не согревшаяся вода.
Мари молча села позади, прижалась к нему, обняла и несколько секунд молча смотрела в проем. Мартин чувствовал, как ее липкие пудровые духи словно царапают горло, как по-птичьи часто бьется ее сердце.
— Он позовет тебя, — неожиданно убежденно сказала она, указывая в проем поверх его плеча. — И скажет убить ее.
Мартин не оборачивался.
…
Виктор весь день провел в безуспешной борьбе с цепью и попытках договориться с Никой. Утром она поставила в коридоре еду и кофе на подносе, так, чтобы Виктор мог дотянуться только до его ручки. Впрочем, он и не пытался на нее бросаться, понимая, что это бессмысленно — ключ она не носила с собой, а держала на кухне.
Она оказалась милосердным тюремщиком — Виктор понимал, что его Ника бросила бы умирать с голода, но все же видел, что в ее взгляде нет даже потаенного злорадства. За весь день она не сказала ни слова, только когда Мартин пытался уговорить ее отдать ключ смотрела тоскливо, как умирающая собака.
К ночи Виктор начал звереть. Цепь не поддавалась — труба была слишком крепкой, Мартин словно ни о чем не беспокоился и целый день смотрел в огонь, повернув к проему спинку кресла.
— Почему ты так спокойно сидишь?! — не выдержал он, сидя на полу после очередной унизительной битвы с цепью. Запястье было исцарапано и кровоточило, пальцы онемели от частых рывков.
«А что я должен сделать? Это не ты ли у нас талантливый манипулятор и знаток человеческих душ? Вот иди в коридор, сделай грустные глаза и расскажи ей про человека в темноте».
— Я пытался, — нехотя признался Виктор.
Мартин только пожал плечами — он догадывался, что когда проем вчера затянуло туманом, Виктор именно этим и занимался.
Несколько минут они сидели молча. Мартин чувствовал ползущее в проем отчаяние и нарастающее бешенство, но не вмешивался, понимая неизбежность срыва. Он предпочитал беречь силы.
— Тебе на нее наплевать, да? — предпринял еще одну попытку Виктор. — Где-то растерял всю доброту и теперь будешь сидеть здесь, пока мою сестру там убивают?
«Не надо этого, — попросил Мартин. — Ты знаешь, что мне не плевать. Ты слышал, я сделал все, что мог, чтобы она тебя отпустила. Но Лера — умная девушка. Она не наделает глупостей и сможет защитить и себя, и мать с сестрой. А вот ты… не внушаешь мне доверия».
— Ты думаешь, я не смогу ее защитить? — от удивления Виктор даже забыл оскорбиться.
«Нет, я знаю, что ты чувствуешь, глядя на Нику. И она знает. Я не уверен, что тебя можно спускать с цепи».
Виктор только поморщился. Мартин был прав — крыса в глубине сознания действительно скребла коготками, щерила иглы-усы и предостерегающе скрипела желтыми зубами. Он пытался убедить себя, что ничего такого не испытывает, и что если она отдаст ему ключ — они просто соберут вещи и поедут в аэропорт. Потому что только поверив в это сам, он мог убедить в этом Нику.
Но он не верил. Знал, что каждый взгляд на нее давит на виски и отзывается болезненным, тянуще-шершавым чувством в горле.
Что на самом деле ему ничего не хочется так сильно, как придушить и закопать Нику под высаженным в ее честь безвременником. Что ему хотелось этого с той секунды, как за ней закрылась дверь, и с каждым часом это желание только нарастало, грозя в конце концов прорваться наружу.
А еще он знал, что даже если бы она вышла из спальни через час и отдала ключ — он все равно убил бы ее. Потому что Мартин и сама Ника могли сколько угодно не верить в его припадки, но он действительно не всегда мог сопротивляться тому, что родилось в момент убийства Мари.
Как и предупреждал Мартин. Все эти годы он представлял, как что-то злое и страшное рождается в его душе, и он топит это, топит в ледяной воде, как слепого щенка, еще не успевшего вырасти в бешеного пса. И все эти годы чувствовал приторный, тошнотворный привкус самообмана — он уже вырастил чудовище, и мог только ненадолго его придушить.
Но оказалось, что все его отчаянно-больное, светящееся бутафорским золотом нарциссизма сознание было недостаточной причиной для того, чтобы страдать по-настоящему. Зато угроза Лере, даже призрачный шанс, что кто-то заберет и ее, смел все преграды.