— Я не хочу, — тоскливо признался он. — Почему я, можешь сказать? Мне… мне небезразлична эта девушка. Она больная, несчастная, но…
— Искренняя, котеночек, — подсказала Мари. — Мы все лжем друг другу, а единственная настоящая сумасшедшая говорит правду. Между прочим, она тебя тоже убивать не хочет, но ты ведь ее заставишь.
— Виктор тоже сумасшедший, — невесело усмехнулся он, пропустив болезненную шпильку.
— Меньше, чем мы с тобой, — серьезно ответила она. — Нам придется это сделать.
— Вот на этот раз спрятать труп будет невозможно, — Мартин встал с кресла и заходил по комнате. — А если… если… прятать, — он сделал неопределенное движение рукой, будто очертив человеческую фигуру, — надорвусь. И меня не хватит, даже если наклонюсь над проемом и горло себе вскрою.
Мари забралась с ногами на кресло и положила подбородок на спинку. Она молчала и хмурилась, поглаживая обивку.
— Если не можешь врать хорошо — ври плохо, — наконец сказала она.
— Он почувствует.
— Пускай, — улыбнулась она.
Мартин остановился. Мысли взметнулись, словно встревоженные мотыльки. Все образы, что он видел сегодня, убийство на парковке, Мари, единственный раз шагнувшая в проем, чтобы спасти Нику. А потом — Дара — мертвая девушка в грязной городской реке, настоящая Мари, улыбающаяся ночному небу подрезанными уголками губ, Ника, медленно сползающая в темно-бордовую воду, над которой поднимается железный пар.
А потом — темный коридор и прохладные пальцы, скользящие по его лицу, словно Ника в полутьме пытается узнать его. И неожиданная, щемящая мысль о том, что только она видит его настоящим. Не только знает его по имени, но и видит его черты.
— Я не хочу, — шепотом повторил он. — Не хочу этого делать. Я никому не хочу делать больно, почему так?!
— Потому что ты добрый, — безжалостно ответила Мари. — Добрым быть всегда больно, котеночек.
…
Виктор проснулся и не стал открывать глаза. Ему было страшно — впустив в сознание белые квадраты кафеля, позволив миру обрести очертания, он обязательно примет решение, которое настойчиво пульсировало в животе, висках и переносице всю ночь.
Ему снилась серая река и мост с черными ажурными перилами. Только теперь он рвался к мосту через густую ледяную воду, туда, где по волнам расстилался алый след, красящий лепестки белых цветов. Он захлебывался отчаянием и затхлой водой, в которой с каждым движением все отчетливее слышался пряный кровавый привкус. И когда он наконец-то доплывал чувствовал, как мокрое белое платье облепляет руки и видел, как в остекленевших глазах Леры брызгами отражаются звезды, Виктор больше всего хотел проснуться. Но кошмар не был милосерден, и заканчивался только когда он прижимал ее к себе, и они вместе касались скользкого, неожиданно твердого дна.
А потом сон начинался с начала.
Собственное сознание пытало его всю ночь, душило болью и бессильной злобой, а утром, перед самым пробуждением обрушило, как глоток воздуха, единственное решение. То самое, которое Виктор не хотел принимать.
— Мартин… — просипел он в темноту.
«Да».
— Как перестать ее ненавидеть?
«Нет никакой ненависти», — спокойно ответил Мартин, и Виктор почувствовал в воздухе слабый, нарастающий запах другой воды — нагретой солнцем теплой и чистой воды лесного озера, о волны которого разбивается яркое, живое весеннее небо. Почувствовал, как теплые ласковые пальцы сжимают его запястье.
— Это неправда, — он брезгливо попытался отряхнуться от липкого назойливого видения. — Я прошу о помощи, Мартин, а не впихнуть мне очередной сиропчик про…
Он замолчал, отчетливо понимая, что все следующие слова будут бесполезны. Морок Мартина растаял — слабая и хрупкая преграда, которая давно не могла остановить лавину подступающей тьмы.
— Ничтожество, — прошептал он, открывая глаза. — Какое же ты ничтожество, а я всю жизнь тебя слушал и потакал… — Ненависть сжалась где-то под ребрами. — Хотел умереть, думал ты заслуживаешь жизни… чтобы ты позволял каждой мокрощелке, скорчившей печальную мордашку, вытирать об тебя ноги?
Мартин молчал, и Виктор чувствовал его отчаяние, сильное, ровное и какое-то унизительно покорное. Он даже не постарался помочь, бросил его, Леру, отвернулся, брезгливо морщась — как же, такие, как они не достойны его сочувствия! И теперь он не пытается сделать хоть что-то, только молча смотрит и боится того, с чем Виктору приходилось жить все эти годы.