«Виктор Редский? Настоящий ты как бы все это время жил на хуторе, верно? — усмехнулся Мартин. — Молодец. А откуда ты знаешь, что он тебя не подведет?»
«У нас был один очень ответственный проект по утилизации мусора и он проникся ко мне определенным уважением».
Мартин решил не уточнять.
«А что об этом думает отец?»
«Он вряд ли обратил внимание на подмену, как ты помнишь, папа никогда не отличался внимательностью».
Слово «папа», знакомое с детства, давалось ему гораздо легче слова «мама», но он все еще произносил его с таким презрением, что никаких иллюзий о примирении у Мартина появиться не могло.
В электричке было холодно. Ника сидела рядом, выпрямившись и сложив руки на коленях, как примерная ученица.
Виктор иногда ловил ее взгляд и отворачивался. Помнил, как она вечно жалась к Мартину, и понимал, что пока он будет владеть сознанием — она просидит как изваяние хоть всю дорогу.
Он откинулся на сиденье и закрыл глаза.
Мартин почувствовал, как обрывки воспоминаний и эмоций начинают кружиться, словно мотыльки вокруг только что зажженной лампы.
Белые стены.
Комната с огромным окном.
Чайка, нарисованная на стене, силуэт птицы без глаз.
Кое-как сколоченная крыша, прикрытая листами жести, сквозь которые упрямо пробивается свет, полный танцующей золотистой пыли.
Опомнившись, Виктор мотнул головой, прогоняя видение, но Мартин успел поймать уходящее воспоминание — что-то вроде поляны, покрытой сиреневыми цветами. Он не успел разглядеть, какими именно, но что-то кольнуло тревогой.
«Это в память о Рише?»
«Это ее могила. Не переживай, еще насмотришься — мы как раз туда едем», — усмехнулся он.
«Ты…»
«Она сама себя убила. И не только она».
Знакомая с детства боль сжала виски, словно рывком затянули раскаленную проволоку — Мартин не выдержал, попытался сразу найти нужное воспоминание.
— Да что с тобой делать, Мартин! Не убивал я ее, и если она на себя руки наложила — я не в курсе! Сам прививал мне хороший литературный вкус и любовь к метафорам! — не выдержал он. Ника даже не пошевелилась, но он успел заметить промелькнувшую в ее глазах тревогу.
Боль отступила.
«Если бы ты поменьше показывал мне трупов и поменьше жрал наркотиков — я был бы более восприимчив к метафорам», — проворчал Мартин, отворачиваясь от проема.
Мари все еще лежала в кресле, только разреза на ее шее не было видно. В руках у нее откуда-то взялся черный кружевной веер, которым она закрыла лицо. Его тень дрожала, как крылья мотылька.
— Мотылька летящего на костер, котенок! — обрадованно воскликнула она, заметив его взгляд.
…
Виктор стоял перед забором, словно любуясь им. Нику он держал за руку выше локтя, и Мартин чувствовал, что он слишком сильно сжимает пальцы. Словно она пыталась вырваться.
— Папа, я дома! — крикнул он, постучав в ворота. — Открывай скорее!
Мартин прислушался. С участка не доносилось ни звука — ни собачьего лая, ни привычного шума из свинарника.
— Не слышит, — доверительно сообщил Виктор не то Нике, не то Мартину. — Спит, наверное. Неужели опять пьет? Мы же договаривались, ну как он так… — расстроенно пробормотал он, наклоняясь и шаря рукой в траве у ворот. — Обычно это я заставляю людей так делать, а теперь вот самому приходится… нашел!
Ключи блеснули на солнце. Несколько секунд он возился с замком, а потом распахнул их и, подхватив Нику на руки, переступил порог.
«Виктор, какого черта?..»
Вокруг дома не осталось ничего — сарая, собачьей будки, поленницы, колонки — ничего этого словно никогда и не было. От ворот к дому вела выложенная белоснежным, словно вымытым кирпичом дорожка. Остальной участок был покрыт засохшими листьями.
«Можно?..»
Виктор, пожав плечами, уступил ему. Мартин отпустил Нику, запер двери и опустился на колени, чтобы рассмотреть, чем предпочел заполнить свою память Виктор.
— Это безвременник, — наконец узнал он листья, — луговой шафран. Должен расцвести осенью, верно?
«Да».
— Сиреневые цветы? Почему эти? Почему не фиалки?
Виктор, усмехнувшись, снова занял сознание и поднялся.
— Фиалки слишком нежны, хрупки и непостоянны. А это — сильный цветок.
«И ядовитый», — подсказал Мартин.