У Мари были такие глаза… Мартин не знает, какие глаза были у Мари перед смертью. Никто не знает, только он. И только он помнил поцелуй со вкусом крови, на который — он мог поклясться! — Мари ему ответила.
Он не видел людей вокруг, не слышал голосов и звуков. Шел по гаснущему шлейфу духов в воздухе, и ему не нужно было смотреть, куда он идет.
Лезвие, скрытое жесткой кожей портмоне, легко скользнуло в пальцы. Кажется, само портмоне с глухим шлепком упало на землю, но Виктор не обернулся, чтобы поднять его.
Нужно было развеять иллюзию.
Убедиться, что это не Мари, даже если придется по кусочку срезать с нее лицо, которое она надела, как маску.
Убедиться, что ее больше нет — она осталась там, в реке, а потом ее вытащили на берег, венок нелепо съехал набок, и ей попался плохой фотограф, совсем не следящий за ботинками в кадре.
Виктор шел — ему не требовалось бежать. Блондинка поняла, что ее заметили, но бежать было некуда — ведь за театром мира не существовало.
Забытое чувство унижения и бессилия искало выхода. Мать Риши своей ложью сломала жизней едва ли не больше, чем Мари, и оказалось, что Виктор с детства сражался не с драконом — с ветряной мельницей, которая еще и вышла победителем. Отец Риши застрелился, но не от внушенного чувства вины, а потому что испытал то же, что Виктор испытывал сейчас.
И Мари, проклятая сука в своем проклятом венке, все еще стояла на сцене, скалилась с памятника, выстукивала каблуками по сцене свои ритмы и не собиралась умирать.
Вибрирующий крик разбился о его ладонь, кажется, Виктор упал на колени, пытаясь удержать вырывающуюся девушку, но это не имело никакого значения, потому что он снова мог смотреть в гаснущие, полные ужаса изумрудные глаза и говорить себе, что убьет ее столько раз, сколько потребуется, чтобы никогда больше кровь не стекала по пальцам, густая и скользкая, как горячее масло, чтобы…
И лезвие прошло по горлу мягко, словно смычок по скрипке. Крещендо мелодии, под которую она только что торжествовала на сцене, звучало в голове, заглушая предсмертный хрип.
— А какие глаза у нее, котеночек, какие глаза — она боится смерти, как я боялась, только еще сильнее, ведь она уже умирала! — исступленно шептала Мари, а Мартин только сильнее сжимал решетку.
Действие 12
Цепной котенок
Мари сидела в углу, обняв колени, и жалобно всхлипывала. Она не вытирала катящиеся по белой пудре слезы, в которых путались огненные отблески, похожие на рамповый свет.
— Вы такие жестокие, котята… такие жестокие… — шептала она, слегка раскачиваясь.
Мартин молча сидел в кресле и смотрел на глухую стену темноты в проеме. Ему было нечего возразить.
— Сколько боли… сколько грязи… — тихо стонала Мари в бархатную юбку. — Я так не могу, не хочу, котенок…
— Ты сама просила! — не выдержал Мартин. — Я тебя не звал! Не просил помощи! Если можешь уйти — прошу, сделай милость. И не смей говорить о жестокости.
— Не уйду… он меня убил, я должна досмотреть… хочу досмотреть… но можно… пожалуйста, славный, можно он больше не будет так делать?!
— Он сделал только то, что сам захотел, — огрызнулся он. — Причем тут я?!
— Ты же добрый, хороший… и он тебя так любит… почему вы просто не помиритесь, мальчики?
Мартин с жалостью посмотрел на нее, а потом рассмеялся. Смех вырывался из его груди хриплыми, редкими толчками, похожими на воронье карканье. А кровь с его запястья текла на пол редкими, смолянистыми каплями, и никак не останавливалась. Мари, перестав всхлипывать, испуганно смотрела, как он смеется. Потом перевела взгляд на лужу у подлокотника, и Мартин заметил, как в ее глазах блеснул голод.
— Ну давай, — пожал плечами он, поднимая изрезанную руку. На коленях у него была расстелена чистая тряпка — одна из старых рубашек. Он начал медленно перевязывать руку, с усмешкой наблюдая, как Мари, хлестнув его по лицу ненавидящим взглядом, медленно встает, подходит к креслу, а потом становится на колени и начинает торопливо, по-кошачьи слизывать кровь с досок.
…
— И что я должна ему сказать?!