И тот поцелуй два дня назад у дороги — в нем никакой любви не было. Что угодно было, жалость, может даже нежность. Но никогда еще, даже забыв ее имя, Милорд не забывал, что любит ее.
Она не знала человека с серыми глазами. Может, она ошибалась и очень хотела в это верить. Но слов не находилось даже для себя. Милосердной лжи для нее не было так же, как и любви.
Эта просьба, этот глупый, насквозь пропитанный театральщиной план с крестиком на груди — Ника прекрасно поняла, почему Мартин просил сделать именно так.
Он знал, что она не сможет выстрелить ему в голову и собирался нарисовать мишень, чтобы выстрел точно стал смертельным. Почему не нож, не яд, не удавка? Чтобы она не успела передумать, чтобы держалась от Виктора подальше?
План учитывал все — ее безопасность, ее решимость и возможно даже ее будущую судьбу — Мартин сказал, что стрелять надо когда он скажет, значит наверняка знал, как помочь ей избежать тюрьмы. Одного он не учитывал — она не хотела в него стрелять.
Все еще не хотела, даже если не было никакого Милорда.
Но, как и Виктор, Мартин забыл спросить ее, чего она хочет.
Раздавшийся в ванной звон металла об акрил разбил тишину. Ника вскинулась, прислушиваясь.
Виктор действительно отдал ей ключ. Она могла бросить его и уехать. Может, он даже смог бы сломать трубу, к которой был пристегнут. Она могла подбросить ключ и уехать ночью, пока он спит, и может он даже не стал бы ее искать.
Она не знала, что держит ее на самом деле — любовь, в которую она все еще отчаянно пыталась верить, а может исповедь Виктора и его просьба о помощи.
Ника обещала помочь ему. Обещала, потому что он сказал, что если она сделает все правильно — он умрет, а Мартин останется жить. В его жизни не будет больше никаких решеток, воспаленную, гноящуюся совесть вылечит время и морской прибой, и он наконец-то будет свободен.
Виктор обещал, и она верила, потому что не знала другой любви, кроме этой, изуродованной ложью и пустой надеждой.
Ей много хотелось бы сказать, но когда-то к ее родителям не попала глупая книжка со злым зеленым заголовком на обложке. И она молчала, старалась не сомневаться и не думать, что случится, если Виктор снова ей солгал.
Но у нее были слова. О вывихнутых пальцах, которые ей вправили в больнице — она врала, что на нее напали и ограбили, милиция даже искала нападавших. О крови на простынях. О том, как она в полумраке делала на спине Виктора длинные разрезы, смотрела в зеркало на его посеревшее лицо и мутные от боли глаза и ненавидела себя. До сих пор ненавидела. У нее было много слов, и она знала, что однажды сложит в их в единственно правильную фразу, которая принесет ей долгожданное облегчение.
Ника прислушалась. В ванной было тихо.
Она вышла из дома в серый душный сумрак, отошла к забору, где когда-то стоял сарай, раскрыла книгу, почти разломив пополам, и подожгла взметнувшиеся желтые листы.
А когда они догорели, усмехнувшись, опустилась на колени там, где начиналась полоска цветов, и разорвав пальцами тонкий слой дерна погрузила их в холодную землю.
Действие 13
Умеет делать больно
Шмель медленно полз по белой заусенчатой балке, изредка вздрагивая прозрачными крылышками. Десяток других — мертвых — был выложен на перилах, словно на алтаре. Мартин никак не мог себя заставить выбросить их за границу беседки.
Сколько бы он не пытался восстановить беседку или хотя бы навести порядок, за ночь все разваливалось, покрывалось новыми трещинами и откуда-то бралась белая пыль — без запаха, сухая и шершавая, она укрывала беседку, проникала в дом и оставляла неопрятные пятна вокруг, похожая на раскрошенный мел, который когда-то позволял ему создавать.
Мари стояла у перил, брезгливо подобрав юбку. В другой руке она держала мундштук с незажженной сигаретой. Она смотрела серьезно, без следа прошлой манерности и наигранной истеричности. Мартин стоял напротив, привалившись к косяку, и с тоской думал, что совсем забыл — Мари все-таки вовсе не дурашливое привидение, от которого можно отделаться брошенным ботинком.