— Я с тех пор, как встретил Тигра, ни разу ему не изменил, — сказал я, слегка шевельнувшись, точно склоняясь перед Таинством. Обе захватанные линзы были теперь ясными, и я поднес их ближе к глазам.
— Нет, а Виллем, — повторил старый, теперь уже с каким-то злобным, жадным нажимом, — Виллем тебе никогда не изменяет?
Я взглянул в бинокль и вновь подстроил резкость. Летний Дворец виделся мне двумя округлыми, окруженными радужной полосой картинками. Внешняя дверь была все еще определенно открыта. Позади, во внутреннем дворике, именуемом нами патио, на фоне пропитанного карболкой дощатого зеленого фасада соседского сарая Летнего Дворца двигалась стройная, моложавая, слегка долговязая фигура со взлохмаченными ветром волосами. Облаченный в белую майку и мешковатые серые панталоны, человек пытался забраться на какой-то предмет. В руках у него была палка с насаженным на конце пучком веток. Теперь ему удалось удержаться на некоем не поддающемся точной идентификации предмете — надо думать, на каком-нибудь стуле, ящике или бочке — и он, крепко ухватив палку, доходящую ему до пояса, с силой заталкивал ее, ветками вверх, за обтягивающую дощатый фасад сетку.
— Тигр с момента нашей встречи мне ни разу не изменил, — сказал я. — Планида у него такая. — Я передал бинокль «старику» Альберту.
— У него — что? — Старик вновь приставил прибор к своим гипсовым векам.
— Планида, — повторил я. — От звезд. Он от Солнца происходит. Такие дела. Знаешь, — продолжал я с некоей неслыханно вульгарной гордостью за обладание таким несметным сокровищем, — ведь он — единственный мальчик в Западной Европе, которому требуются обе руки, чтобы орудовать своей заветной штуковиной? Бывает же такое, а?
— Это еще кто? — пронзительно проскрипел «старик». — Это не Виллем ли там?
— Чего ты там такое углядел? — спросил я и, отобрав у него бинокль, пригляделся внимательней. — Да, ты прав, — сказал я. — Это он. Тигр, точно. Какое совпадение.
— Что он там делает? — старик снова выхватил у меня бинокль. — Что это за штука у него в руках?
— Я бы сказал, что это метла, — поведал я несколько интимным, почти домашним тоном. — Думаю, что он где-то… э-э… подметал, и теперь хочет хорошенько просушить ее на ветру. — Мать честная, трудно сказать, что я мог бы выразиться яснее. Какими же замечательные вещи — банальность и простая, здоровая, честно рассчитанная жестокость и сила! А еще постоянно причитают — и прежде всего мои собратья по художественному цеху — что «это общество потребителей», что бы они под этим не подразумевали, всеми грубыми и прежде всего утонченными способами притесняет их! «Если бы в самом деле любил, — думал я, — этим бы и ограничивался, и великие истины подвергал бы сомнению не более, чем это абсолютно необходимо, по достоинству чтил бы того, кто этого заслуживает, и далее жил бы с оглядкой — не напиваться, блюсти чистоту тела и одежды и не предаваться азартным играм или другому распутству».
Какой же это был замечательный полдень, — думал я теперь, лежа в своей покойной, опустелой постели в задней комнатке с видом в сад, на верхнем этаже ***лаан в В.! «Старик» Альберт, продолжал вспоминать я, в конце концов совершенно потерял голову от беспокойства. Была, так сказать, одна выразительная деталь, которая повергала его в чистую панику: то, что на Тигре там, вдали, во внутреннем дворике, в радужном кольце поля зрения медного бинокля, как уже упоминалось раньше, не было ни рубашки, ни свитера, лишь прикрывавшая его торс белая маечка. Этот дурацкий факт взбесил «старика», и, разумеется, он прицепился ко мне, что да зачем. «Он ведь в одной майке», — тянул «старик», отчасти вопросительно, отчасти жалобно, отчасти испытывающе, отчасти с ненавистью. Если уж подходить к этому формально, с лингвистической точки зрения он был неправ, и я ему на это указал. — Он совершенно пристойно одет, если уж посмотреть, — заключил я к моему внутреннему зудящему, трепетному удовлетворению. — Я думаю, что он занимался чем-то таким, отчего ему стало жарко, и посему избавился от части верхней одежды. Он вообще ни с того ни с сего не раздевается.
(Я плел что попало, поскольку в голове у меня крутился последний куплет той вульгарной, нахальной «Песенки Трубочиста», от которой я всегда получал такое идиотское удовольствие: