Мы жили на Ленина, 1, на четвертом этаже. В большой комнате окнами были два балкона из гранита, шершавые и холодные. Внизу, далеко — земля, скверик и фонтан с маленькой цаплей. Демонстрацию можно было смотреть отсюда.
Вечером шли из бани солдаты. У Люды на столе в проходной комнате горела оранжевая лампа, а солдаты пели глухими голосами, будто одним: гхо, гхо, и, когда замолкали, было слышно, бум-бум-бум, как бьют сапоги по асфальту.
Людин велосипед висел в коридоре, на веревке, и там же тети Полин, с красной сеткой над задним колесом.
Они грохнулись, когда отец ударил дядю Ваню.
Дядя Ваня сидел у стены. Тетя Поля молчала, а Валя заплакала.
Люда сказала, что дядя Ваня написал на отца донос и Валя его не любит, хоть он ей и родной.
Фонтан в скверике иногда работал, из зеленого клюва у цапли била толстая струя; мы купались, если жарко и не мешали взрослые.
Однажды я гулял по скверу, и по небу между крышами пролетели мужчина и женщина. Такие большие, что стало темно.
Мужчина летел впереди, лица его не было видно, а женщина смотрела вниз и улыбалась.
2. Потом переехали в Курган, к деду. От отца приходили открытки, а у нас родилась Нинка.
Мы жили в собственном дедовом доме, вокруг тоже были деревянные дома с огородами, как в деревне.
Здесь пахло не так, как дома. Будто это была другая жизнь. Будто я родился еще раз.
От деда пахло овечьей шерстью — в подполе он катал валенки. От бабушки пахло кислым и сладким. В печи она пекла для нас «яишню». Под корочкой яишня нежная, а в белую воду от нее можно макать хлебом.
Еще по воскресеньям бабушка стряпала булочки с конфеткой-подушечкой. Если откусить с краешком конфетки — вкусно, а если зубы не дотягивались, булочка так себе, как хлеб.
Бабушка звала деда «дедушко».
У бабушки был сын, мамин сводный брат дядя Витя. Он пропал без вести на войне. Когда дедушка был пьяный, он пел «Трансвааль». «Малютка сын, пятнадцать лет, отец, пусти меня…» На «пятнадцать» дедушка понижал голос, потом голос прерывался, и он сипел: «Я жертвую за родину младую жизнь свою…» Тут уж он не мог петь, только поскуливал и морщил лицо. И еще — самое лучшее:
«За кривду бог накажет нас, за правду наградит».
Когда шел дождь, мы выскакивали на улицу и кричали: «Дождик, дождик, пуще! Дам тебе гущи!»
На окнах были синие ставни.
На дворе трава, на траве дрова. Там теперь они и будут лежать, в том дворе.
И с дедом в баню, и ждешь его из парной, где он отходит после загула. Потом он парит ноги в кипятке, а ногти на них похожи на маленькие черепашьи панцири.
А потом вода с малиновым сиропом, а у него пиво, и тебе странно, почему ему так хорошо.
3. Вернулись. В тот же дом, к дяде Ване.
Новая старая жизнь. Девочки тянут руки на уроках — бабочки-капустницы над полянкой, трепещут.
У соседки по парте натоптыш на среднем пальце от старательности, от чистого писания. «Кустракиты над рекой…» Что такое кустракиты?
Карнавал в школе. Костюм Петрушки. Отец подарил к нему две маски. Одна — очки и усики — тонкое, собачье, подловатое, страшное. Угаданное. А костюм шила мама, лучше всех, да тут еще маска. Ого-го-го какая маска, страшно в зеркало глядеть.
Но круг за кругом, и все, кроме зайчиков и снежинок, уже под елкой, а меня — «его» — не видят. Круг, еще, еще круг — нет, не видят. Ладно, сдаюсь. У меня есть вторая маска, вот! Теперь я с красным носом, с хлебными привычными усами. Грубый, заметный, не страшный.
«Какой у нас Петрушка! Наградим Петрушку?! А ку-ка, Петрушка!»
Повели под елку, дали кулек.
Не нужен подлый человек!
4. Саня Митин. На русском — придумать синоним к прилагательному «ядреный». Славная осень, здоровый, ядреный… Саня, редко поднимавший руку, привел пример — «ядрена бабушка».
Под лестницей прятали пустые бутылки, вода в буфете без стоимости посуды. И Саню поймали.
Классный час. Саня слушает, наклонив голову. И я, «сын культурных родителей», встаю и сознаюсь в соучастии. Дальше класса — не пошло. Я и знал, что не пойдет. Но Саня оценил.