Дюруа не слушал. Одна из таких женщин, прислонившись к их ложе, уставилась на него. Это была полная набеленная брюнетка с черными подведенными глазами, смотревшими из-под огромных нарисованных бровей. Пышная ее грудь натягивала черный шелк платья; накрашенные губы, похожие на кровоточащую рану, придавали ей что-то звериное, жгучее, неестественное и вместе с тем возбуждавшее желание.
Кивком головы она подозвала проходившую мимо подругу, рыжеватую блондинку, такую же дебелую, как она, и умышленно громко, чтобы ее услышали в ложе, сказала:
— Гляди-ка, правда, красивый малый? Если он захочет меня за десять луидоров, я не откажусь.
Форестье повернулся лицом к Дюруа и, улыбаясь, хлопнул его по колену:
— Это она о тебе. Ты пользуешься успехом, мой милый. Поздравляю.
Бывший унтер-офицер покраснел; пальцы его невольно потянулись к жилетному карману, в котором лежали две золотые монеты.
Занавес опустился. Оркестр заиграл вальс.
— Не пройтись ли нам? — предложил Дюруа.
— Как хочешь.
Не успели они выйти, как их подхватила волна гуляющих. Их жали, толкали, давили, швыряли из стороны в сторону, а перед глазами у них мелькал целый рой шляп. Женщины ходили парами; скользя меж локтей, спин, грудей, они свободно двигались в толпе мужчин, — видно было, что здесь для них раздолье, что они в своей стихии, что в этом потоке самцов они чувствуют себя, как рыбы в воде.
Дюруа в полном восторге плыл по течению, жадно втягивая в себя воздух, отравленный никотином, насыщенный испарениями человеческих тел, пропитанный духами продажных женщин. Но Форестье потел, задыхался, кашлял.
— Пойдем в сад, — сказал он.
Повернув налево, они увидели нечто вроде зимнего сада, освежаемого двумя большими аляповатыми фонтанами. За цинковыми столиками, под тисами и туями в кадках, мужчины и женщины пили прохладительное.
— Еще по кружке? — предложил Форестье.
— С удовольствием.
Они сели и принялись рассматривать публику.
Время от времени к ним подходила какая-нибудь девица и, улыбаясь заученной улыбкой, спрашивала: «Чем угостите, сударь?» Форестье отвечал: «Стаканом воды из фонтана», — и, проворчав: «Свинья!» — она удалялась.
Но вот появилась полная брюнетка, та самая, которая стояла, прислонившись к их ложе; вызывающе глядя по сторонам, она шла под руку с полной блондинкой. Это были бесспорно красивые женщины, как бы нарочно подобранные одна к другой.
При виде Дюруа она улыбнулась так, словно они уже успели взглядом сказать друг другу нечто интимное, понятное им одним. Взяв стул, она преспокойно уселась против него, усадила блондинку и звонким голосом крикнула:
— Гарсон, два гренадина!
— Однако ты не из робких, — с удивлением заметил Форестье.
— Твой приятель вскружил мне голову, — сказала она. — Честное слово, он душка. Боюсь, как бы мне из-за него не наделать глупостей!
Дюруа от смущения не нашелся, что сказать. Он крутил свой пушистый ус и глупо ухмылялся. Гарсон принес воду с сиропом. Женщины выпили ее залпом и поднялись. Брюнетка, приветливо кивнув Дюруа, слегка ударила его веером по плечу.
— Спасибо, котик, — сказала она. — Жаль только, что из тебя слова не вытянешь.
И, покачивая бедрами, они пошли к выходу.
Форестье засмеялся.
— Знаешь, что я тебе скажу, друг мой? Ведь ты и правда имеешь успех у женщин. Надо этим пользоваться. С этим можно далеко пойти.
После некоторого молчания он, как бы размышляя вслух, задумчиво проговорил:
— Женщины-то чаще всего и выводят нас в люди.
Дюруа молча улыбался.
— Ты остаешься? — спросил Форестье. — А я ухожу, с меня довольно.
— Да, я немного побуду. Еще рано, — пробормотал Дюруа.
Форестье встал.
— В таком случае прощай. До завтра. Не забыл? Улица Фонтен, семнадцать, в половине восьмого.
— Хорошо. До завтра. Благодарю.
Они пожали друг другу руку, и журналист ушел.
Как только он скрылся из виду, Дюруа почувствовал себя свободнее. Еще раз с удовлетворением нащупав в кармане золотые монеты, он поднялся и стал пробираться в толпе, шаря по ней глазами.
Вскоре он увидел обеих женщин, блондинку и брюнетку, с видом нищих гордячек бродивших в толчее, среди мужчин.
Он направился к ним, но, подойдя вплотную, вдруг оробел.
— Ну что, развязался у тебя язык? — спросила брюнетка.
— Канальство! — пробормотал Дюруа; больше он ничего не мог выговорить.