И всё же планы Босфорской операции продолжали разрабатываться. Из общевойсковых военачальников их наиболее активно поддержал генерал Антон Иванович Деникин. Однако решающим оказалось мнение Верховного главнокомандующего, и операция так и не состоялась. Да и разложение вооруженных сил сделало ее невозможной. Деникин очень скоро изменил свое мнение, сочтя план Колчака, одобренный Милюковым, нереалистичным{655}. Это было новое поражение Милюкова, на этот раз военно-политическое.
В начале апреля возникла еще одна сложная проблема, связанная с прибытием в Петроград официальных и полуофициальных делегаций из Франции и Великобритании с целью убедить Петроградский совет занять конструктивную позицию в отношении военных усилий России. Из Франции приехали три социалиста, в том числе Марсель Кашен, который вскоре станет одним из основателей Французской коммунистической партии. Их попытка убедить Совет поддержать требование войны до победного конца рухнула почти сразу — то ли искренне, то ли приспосабливаясь к обстоятельствам, французы стали призывать к миру без аннексий и контрибуций. Британская делегация тред-юнионов вела себя более сдержанно, но и она не решилась публично высказаться за полную поддержку России в войне. В этих условиях выступление Милюкова на встрече с обеими делегациями прозвучало резким диссонансом: «Только небольшое время прошло с тех пор, как мы встречались в Англии и Франции… Мы чувствовали, что ваше отношение к нам омрачено недоверием к темным силам царизма. Когда вы возвратитесь в свои страны, сообщите, пожалуйста, что свободная Россия удваивает свои усилия, что, несмотря на революцию, мы сохраняем верность основной цели и смыслу этой войны». В противовес коллеге выступивший на этой встрече Керенский говорил не о ведении войны, а о том, что социалисты западных держав должны оказать давление на правительства и буржуазию, чтобы заставить их отказаться от империалистических целей{656}.
Вскоре в Петроград прибыл французский министр вооружений социалист Альбер Тома — вроде бы с дружеским визитом, однако ходили слухи, что он станет послом взамен отзываемого на родину Палеолога. Иметь дело с послом-социалистом вместо карьерного дипломата, с которым уже установились хорошие контакты, было бы для Милюкова нелегким делом. Он, разумеется, внешне дружески принял Тома, но в воспоминаниях с оттенком иронии и даже презрения описывает картину его встречи на Финляндском вокзале 9 апреля, характерную для того времени: «Я хорошо запомнил этот момент. Вокзал был расцвечен красными флагами. Огромная толпа заполнила двор и платформу; это были многочисленные делегации, пришедшие встретить — кого? Увы, не французского министра! С тем же поездом возвращались из Швейцарии, Франции, Англии несколько десятков русских изгнанников. Для них готовилась овация. Мы с трудом протеснились на дебаркадер и не без труда нашли Тома с его свитой. Хотя овации не относились к нему, он пришел в восторженное настроение. «Вот революция во всём своем величии, во всей своей красоте», — передает Палеолог его восклицания»{657}.
Попытки Палеолога убедить соотечественника, что Милюков как руководитель внешнеполитического ведомства России является наиболее надежной опорой для французских интересов, были встречены холодно. Тома явно поддерживал более радикальный курс, который отождествлял с Керенским и, следовательно, с Петросоветом{658}.
В результате донесений и отчетов побывавших в России делегатов стран Антанты, публикаций журналистов западных держав отношение правительств и особенно внешнеполитических ведомств стран Запада к Милюкову постепенно стало меняться в худшую сторону. Это не было связано с его личностью или сущностью проводимого им курса. Поступавшие на Запад сведения о давлении на Временное правительство со стороны Петроградского совета, туманные слухи, что русским экстремистам поступают «немецкие деньги», на которые они ведут агитацию за сепаратный мир с Германией, приводили к выводу, что правительство не в состоянии справиться с ситуацией.
Уже через месяц после начала революции Милюкова стали считать на Западе «слабым политиком», хотя, разумеется, дело было не в нем, а в объективно складывавшейся ситуации, с которой европейские государственные деятели не желали считаться. Естественно, для них исключительно важно было сохранить военный союз с Россией, а для этого, по их мнению, Временное правительство должно было применить жесткие меры; Милюков же, признанный либерал, не желал и просто не мог идти на репрессии.
В одной из частных бесед он назвал Ленина «честным, но вредным фанатиком»{659}, в печати же и выступлениях перед членами своей партии стремился использовать свой авторитет, чтобы убедить, что с Лениным и «ленинистами» можно справиться «силой слова и убеждения»{660}. Такого рода заявления воспринимались западными союзниками России с крайним недовольством. Дело дошло до того, что на совещания дипломатов стран Антанты, которые проводились регулярно, перестали приглашать русских представителей. Милюков протестовал против такой дискриминации, но на его секретные письма просто не обращали внимания{661}.
Если Ленин возглавил через печать и устную агитацию ожесточенную кампанию против правительства в целом, выдвинув лозунг «Долой Временное правительство!», то особенно энергичную и непримиримую критику Милюкова развернул лидер эсеров Виктор Михайлович Чернов, когда-то, в начале 1890-х годов, будучи студентом-юристом, участвовавший в нелегальных собраниях, где выступал Милюков.
Теперь они были злейшими политическими противниками. Чернов в апрельские дни 1917 года казался опаснее Ленина, поскольку возглавлял массовую партию и входил в Исполком Совета. Именно Чернов вспомнил прозвище Милюков-Дарданелльский и буквально втиснул его в массу агитационных статей и брошюр левых сил. Эсеров весной 1917 года волновало прежде всего решение аграрного вопроса, но Чернов наряду с ним проявлял особый интерес к черноморским делам и фактически стал главным оппонентом Милюкова, многократно подчеркивая враждебность министра внешнеполитическим интересам крестьянства, а следовательно, и почти целиком состоявшей из него русской армии{662}.
Спустя очень короткое время имя Милюкова и крестьянами в российской глубинке, и солдатами в действующей армии уже воспринималось с крайним раздражением, граничившим с ненавистью. Так выдающийся ученый, опытный политик, трезвомыслящий человек, ставший в условиях революции руководителем внешней политики страны, в результате своей твердой линии на выполнение союзнических обязательств и доведение войны до полной победы стал, по выражению левого социалиста Николая Николаевича Суханова, «роковой личностью». В воспоминаниях о русской революции Суханов писал: «Этот роковой человек вел роковую политику не только для демократии и революции, но и для страны, и для собственной идеи, и для собственной личности. Он, молясь принципу «Великой России», ухитрился со всего маху, грубо, топорно разбить лоб — и принципу, и самому себе… И тем не менее для меня не было никаких сомнений: этот роковой человек один только был способен перед лицом всей Европы воплотить в себе новую буржуазную Россию, возникающую на развалинах распутинско-помещичьего строя»{663}.
Разумеется, в оценке Суханова есть немалая доля публицистического преувеличения. В полном смысле слова «роковым человеком», повернувшим ход революции в России в «неправильное русло», Милюкова назвать нельзя никоим образом. Но безусловно, что в значительной степени с его политическим поведением был связан первый после начала революции серьезный кризис в столице, повлекший за собой и его отставку, и образование коалиционного Временного правительства с активным участием социалистов.
Добавим к сказанному еще один, личный момент. Когда Милюков стал министром и, естественно, был по горло занят неотложными государственными делами, к нему, как это всегда бывает, стали обращаться с частными просьбами старые близкие или дальние знакомые, желавшие по протекции решить свои личные проблемы. Среди них была, например, супруга известного танцовщика Адольфа Больма Беатриса. В 1916 году Больму удалось уехать в США, где он и остался, а жена, чей заграничный паспорт утратил силу, застряла в Швейцарии. В архиве сохранились два ее письма от апреля 1917 года питерским знакомым Левинсонам с просьбой обратиться к министру иностранных дел, чтобы он распорядился о выдаче ей паспорта. Эти знакомые хорошо знали Милюкова (он даже, по словам Беатрисы, «крестил кукол» их дочери Оли). Дело уладилось благополучно — жена Больма через непродолжительное время оказалась в Америке{664}. А с Ольгой Левинсон, ставшей его почитательницей и посвящавшей ему стихи, Павел Николаевич позже, в эмиграции, поддерживал контакт.