Милюков являлся уже настолько авторитетным общественным деятелем, что на него обратили внимание руководители одной из наиболее значительных и влиятельных общественных организаций России — Императорского Вольного экономического общества, учрежденного еще в 1765 году под покровительством Екатерины II. Общество распространяло сведения, полезные для экономического развития страны, в частности для сельского хозяйства, издавало свои труды, организовывало выставки. При нем активно работал комитет грамотности, ставивший задачу обучения грамоте и в конечном итоге ликвидации неграмотности в стране. В обществе участвовали многие либеральные деятели, а его президентом с 1895 года был выдающийся просветитель граф Петр Александрович Гейден. Именно он предложил Милюкову войти в состав Вольного экономического общества, а затем принять участие в работе нескольких его комиссий. В августе 1900 года Милюков был включен и в совет общества.
Двадцать шестого ноября 1899 года Павел Николаевич стал членом Союза взаимопомощи русских писателей. Как и в других объединениях, чьим участником он был, Милюков и здесь не просто числился, а выполнял задания, председательствовал на заседаниях, участвовал в разработке положения о премии имени Л. Н. Толстого. Именно им была предложена формула, определявшая заслуги, за которые эта премия присуждалась: создание произведений, ярко освещающих «принципы человечности» (Милюков отверг ранее фигурировавшую формулу «принципы христианства»). По поводу собрания, на котором решался этот вопрос, Милюков был вызван в Департамент полиции, где давал объяснения, на тот момент удовлетворившие начальство{239}.
Таким образом, деятельность нашего героя «на грани легальности» сочеталась с вполне легальной работой, поощряемой в самых высоких кругах.
Анна Сергеевна также принимала участие в общественной деятельности. Она установила связь с кружком Ивана Михайловича Гревса, историка, сторонника экскурсионного метода изучения прошлого, который организовал у себя на дому кружок курсисток. Ей, однако, не нравилось, что Греве стремился ограничиться чистой наукой, считая связь научных проблем с современностью профанацией, о чем она откровенно сказала руководителю кружка{240}.
В начале февраля 1900 года в Петербург пришло печальное известие: 25 января в Париже скончался один из виднейших теоретиков русского народничества П. Л. Лавров. Столичное студенчество решило почтить его память собранием, которое должно было состояться в здании Горного института. Милюкова пригласили выступить.
Небольшое помещение было переполнено. Когда Павел Николаевич пробрался сквозь толпу в отведенный для ораторов угол, ему предложили председательствовать на сходке, которая реально оказалась нелегальным митингом. Он не считал такой способ чествования памяти покойного наилучшим, но просто не смог отказаться от предложения, побоявшись прослыть трусом, и произнес вступительную речь, впрочем, выдержанную в умеренных тонах.
Он, согласно собственным воспоминаниям, подчеркнул, что Лавров, являвшийся в России одним из руководителей народничества, стал в эмиграции на позицию «эволюционного социализма», встретил непримиримого противника в лице Михаила Александровича Бакунина, проповедовавшего немедленный бунт и революционный переворот; молодые эмигранты предпочли бунтарскую тактику Бакунина «подготовительной научной выучке» Лаврова. Оратор заявил, что «хождение в народ» под ударами правительственного террора превратилось в конспиративную деятельность, а затем в индивидуальный террор, и сделал вывод, что любая динамика революционного движения, не приводящая к поставленной цели, в конце концов вырождается в террор. Слушатели естественно поставили оратору вопрос, на каком этапе находится Россия, а из ответа (Павел Николаевич не привел его) «сделали практический вывод» — однако не тот, которого добивался оратор: революционное движение должно иметь практические цели, чтобы не свалиться в террор{241}.
Милюков ожидал, что репрессивные меры последуют немедленно, однако шли месяцы, но ничего не происходило. Решив, что всё обошлось, он возобновил участие в нелегальных сходках. 31 декабря, например, он присутствовал на организованном радикальным студенчеством вечере на квартире писателя и путешественника Николая Георгиевича Гарина-Михайловского, который незадолго перед этим подписал протест против репрессий в отношении студентов, организовавших демонстрацию возле Казанского собора, и был взят под надзор полиции{242}. Милюков был избран председателем и прочитал присутствовавшим лекцию об анархизме{243}.
За студенческими сходками через агентуру наблюдала полиция. В одном из докладов Петербургского охранного отделения за 1900 год сообщалось, что Милюков часто посещает собрания, на которых «радикальная молодежь обсуждает и защищает революционные программы»{244}.
Колеса российской бюрократической машины крутились удивительно медленно, но всё же крутились. Почти через год после собрания памяти Лаврова, в ночь на 30 января 1901-го, на квартиру Милюкова явилась полиция. Во время обыска в числе прочего была обнаружена рукопись конституционного проекта, сочиненного совместно с Пешехоновым. Помимо нее были конфискованы брошюры запрещенной серии «Социал-демократическая рабочая библиотека», книги и брошюры по польскому вопросу, рукописные и напечатанные на множительной машине воззвания и листовки, связанные со студенческими волнениями, и т. д.{245} Этого было достаточно для предъявления обвинения в антигосударственной деятельности.
В числе примерно сорока человек, арестованных в ту ночь, Милюкова отвезли на «Шпалерку» — в следственную тюрьму на Шпалерной улице, 25. «Шпалерка», построенная в 1875 году и связанная висячим коридором со зданием окружного суда, имела более трехсот одиночных камер (в остальных размещались по двое), была рассчитана на 700 арестантов и использовалась в основном для содержания политических заключенных.
Павел Николаевич был уже не молод — ему исполнилось 40 лет, — но, как на любого человека, впервые попавшего в тюрьму (однодневное заключение в студенческое время, разумеется, не в счет), новое «место жительства» произвело на него гнетущее впечатление: «Тяжелая дверь замкнулась за мной, мелькнуло в «глазке» двери лицо надзирателя, щелкнул замок, и я почувствовал себя таким обреченным, точно навсегда был отрезан от всего земного мира»{246}. После ареста он смог передать записку жене, в которой сдерживал эмоции и стремился внушить ей, да и себе самому оптимистическое настроение: «Отправляюсь в Дом предварительного заключения «впредь до выяснения обстоятельств». Взял с собою материалы по словарю и очеркам»{247}.
Впрочем, царские тюрьмы, стоило чуть оглядеться, не казались такими уж страшными. Уже на следующий день Павел Николаевич получил не только переданное женой белье, но также цветы и сладости, по всей видимости, от участников недавнего собрания, ибо они сочли его героем-страдальцем.
После первых допросов 9 и 12 февраля следователи не вызывали Милюкова очень долго. Он просидел в тюрьме почти полгода, за это время научился пользоваться «тюремной азбукой» — перестукиванием, позволившим пройти элементарный курс «тюремной грамоты»: как проводятся допросы, к каким уловкам прибегают следователи.
Можно только удивляться, как безответственно, с точки зрения властей, содержались заключенные в следственной тюрьме: между ними происходило непрерывное общение. Павел Николаевич ежедневно получал передачи, более того, имел возможность заказывать книги из Публичной библиотеки и уже через несколько дней после ареста начал работу над очередным разделом «Очерков», посвященным эпохе Петра 1. Там же он задумал написать книгу о народничестве (этот план так и не был реализован){248}. Таким образом, тюремное заключение на некоторое время возвратило Милюкова к научной деятельности.