Съезд состоялся накануне открытия заседаний Думы. Основной вопрос доклада Милюкова 5 января — на революционный или парламентский образ действий должна ориентироваться партия, иными словами — следует ли считать революцию завершенной. Для Милюкова, по всей видимости, ответ был ясен — на успех революции после разгрома Декабрьского восстания рассчитывать нечего. Но он воздержался от однозначного ответа, понимая, что в партии найдутся различные суждения, и не желая в очередной раз возбуждать страсти. Отсюда проистекал главный вывод: надо не только войти в Думу, что уже было достигнуто, а оставаться там как можно дольше, не давая правительству Горемыкина и императорскому двору ни малейшего повода для досрочного прекращения полномочий Думы. Милюков предлагал начинать думскую работу с постановки наиболее безопасных, по его мнению, вопросов, прежде всего вопроса о всеобщем избирательном праве. Переустройство местного самоуправления на его основе докладчик считал «необходимым предварительным условием для осуществления демократического строя»{358}.
Тыркова-Вильямс писала о позиции кадетского руководителя: «…Милюков и на выборах, и в печати напоминал социалистам, что народное представительство, тем более русское, инструмент хрупкий. Для митингов у него был припасен наглядный образ. Он советовал скрипкой гвозди не заколачивать»{359}.
На этот раз курс Павла Николаевича на сколь возможно длительное сохранение Думы (на полный пятилетний срок он, будучи реалистом, не рассчитывал) не нашел единодушного одобрения у делегатов — многие из них считали, что необходимо требовать принятия закона об ответственности правительства перед Думой, что означало бы прямое ущемление императорской власти, нарушение незыблемости самодержавия и неизбежно привело бы к роспуску Думы. Милюков в заключительном слове подчеркнул, что в условиях, когда революция фактически уже завершилась, выдвигать требования возобновления открытой борьбы крайне опасно. Он убеждал делегатов, что вовсе не игнорировал революционное настроение страны, но предлагал действовать в пределах разумного{360}.
Двадцать третьего апреля 1906 года были официально опубликованы высочайше утвержденные Основные государственные законы Российской империи — то ли некое подобие конституции (по мнению крайне левых), то ли конституция под другим названием (так полагали большинство политических наблюдателей). Основные законы были подготовлены еще Витте и изданы как раз во время заседаний кадетского съезда накануне открытия Государственной думы{361}. Они фиксировали сохранение самодержавия, крайне ограничивали права избираемых органов, объявляли частично назначаемый царем, частично избираемый Государственный совет верхней палатой (при этом злокозненное слово «парламент» не произносилось). Царь мог распустить Думу досрочно или объявить перерыв в ее работе и в это время издавать акты, имевшие силу закона. Совет министров был ответствен не перед выборными учреждениями, а перед императором.
В этих условиях склонный к компромиссам Милюков был вынужден под конец съезда изменить тон на несколько более боевой и спешно подготовил проект заключительной резолюции «По поводу опубликования Основных законов», которая завершалась заявлением, что «никакие преграды, создаваемые правительством, не удержат народных избранников от выполнения задач, возложенных на них народом»{362}. Хотя из рядов делегатов раздавались возгласы, что резолюция не выражает общего боевого настроения, она всё же была принята единогласно, став вместе с более умеренной резолюцией «О тактике партии в Государственной думе» своеобразным наказом кадетской фракции в Государственной думе первого созыва.
Заседания Думы начались 27 апреля в Таврическом дворце. Хотя было общепризнано, что кадеты добились победы, эта победа не была столь уж безоговорочной. Слева им противостояло значительное число трудовиков (107 депутатов — около 20 процентов). Вместе с ними кадеты составляли бы абсолютное большинство. Однако фракция трудовиков была крайне разнородной, спектр воззрений ее членов, в основном крестьян, колебался от социалистических (в основном в эсеровской интерпретации) до верноподданнических. К кадетам была близка только небольшая группа трудовиков, примерно 20 депутатов. В результате думское большинство складывалось случайно, было крайне неопределенным, изменялось в зависимости от обсуждавшегося вопроса.
В качестве одного из руководителей партии, располагавшей наибольшим числом мандатов, Милюков получил право посещать Таврический дворец, находиться в зале заседаний — но не в партере, а в ложе для журналистов или на балконе для зрителей. Направляясь в старинный дворец Потемкина в день открытия Думы, Павел Николаевич встретил у входа Сергея Ефимовича Крыжановского — известного юриста, разработчика многих важнейших государственных актов, в то время занимавшего пост товарища министра внутренних дел. Крыжановский выразил сожаление, что Милюков не избран депутатом, так как он всё равно будет «дирижировать Думой из буфета» и больше вреда принесет, находясь вне Думы, чем в ней. Комментируя эту реплику, Милюков писал: «Я не могу отрицать, что я имел в Думе известное влияние. Как член ЦК партии, я мог участвовать ближайшим образом в деятельности парламентской фракции. В «буфете» у нас был общий стол, за которым во время завтрака обычно обсуждались текущие вопросы дня ввиду перегруженности думской работы… Общение с депутатами отсюда было постоянное. Но всё же «дирижировать» не только всей Думой, но и нашей фракцией я никоим образом не мог. Не мог бы, даже если бы был депутатом…»{363}Тем не менее Милюков оказывал большое влияние на поведение фракции своей партии, а учитывая ее численность, и на деятельность всей Думы.
Роль Милюкова в Думе определялась его личной близостью с наиболее влиятельными депутатами-кадетами — И. И. Петрункевичем, М. М. Винавером, Ф. Ф. Кокошкиным, Ф. И. Родичевым. К Петрункевичу Милюков относился трепетно, считая его не только патриархом, но и совестью партии. «Он во всех — даже в Милюкове — вызывал не просто уважение, а благоговейное преклонение», — вспоминала Р. Г. Винавер{364}. Кокошкин концентрировался на общих, принципиальных вопросах, в основном связанных с государственным строительством. «Оратором он был необыкновенным. Несмотря на дефекты речи (он не произносил некоторых гласных), выступления Кокошкина слушались с напряженным вниманием. Говорил он просто, без жестов, даже без повышения голоса, но всё в его речи было ясно и убедительно»{365}. Отношения же с Федором Измайловичем Родичевым порой складывались у Милюкова нелегко. Земский деятель и адвокат, член ЦК кадетской партии, пламенный оратор (его называли соловьем кадетской партии) подчас с думской трибуны критиковал не только правительственную политику, но и руководство собственной партии за недостаточный радикализм. Бывало, что он упорствовал в своих оценках, но чаще под влиянием убедительных рассуждений Милюкова и других коллег признавал правильность центристской линии. Вот отрывок из воспоминаний супруги М. М. Винавера Розы Георгиевны: «Яркая это была фигура! Сама внешность его была своеобразная: высокого роста, с круглой головой, с живыми выразительными глазами, всегда чем-то взволнованный, даже в дружеской беседе говоривший, как с трибуны, с выразительными жестами рук, он производил впечатление необычайной непосредственности»{366}.
Текущий курс определяли, как правило, Милюков и Винавер — первый с исторической, второй с юридической точки зрения.
В самом начале работы Думы у Милюкова установились деловые отношения с некоторыми лидерами группы трудовиков. Он запомнил троих: Алексея Федоровича Аладьина, Ивана Васильевича Жилкина и Степана Васильевича Аникина{367}. Но долго контакт с трудовой группой не продержался — она выступала с малореальными требованиями радикального решения аграрного вопроса и этим усиливала опасность роспуска Думы. Характерно, что Милюков запомнил только фамилии руководителей трудовиков (их имена и отчества восстановлены нами по другим источникам{368}) — как видно, всерьез их не принимал, относился к ним высокомерно, хотя и сдержанно. Для этого у Павла Николаевича, безусловно, имелись основания: он был крупным ученым, знатоком художественной литературы и особенно изобразительного искусства, владел иностранными языками, тогда как трудовики существенно не отличались от тех, кто их послал в Думу, — малограмотных крестьян, скованных крепостническими пережитками.