Именно в этом духе было выдержано выступление Павла Николаевича 19 февраля на думской трибуне, которое, вопреки оценке, данной им самим в воспоминаниях, отнюдь не было обращено в защиту «украинского национального самоопределения»{483}. Накануне в газете «Речь» были опубликованы его основные положения — о культурной автономии украинского народа, которой препятствовали царские власти. Милюков утверждал, что «украинское движение глубоко демократично», а причина его враждебности России — результат деятельности русских националистов, и провозглашал, что украинофилы якобы отказались от требований территориальной автономии Украины и готовы удовольствоваться автономией духовной, то есть всесторонним признанием существования национальной культуры, введением украинского языка в школах и университетах на территориях с явным наличием украинского национального элемента{484}.
Трудно сказать, понимал ли Милюков, что украинские деятели не удовлетворятся предлагаемыми им частичными уступками, — он предпочитал не вдаваться в глубинные истоки расхождений. В выступлении в Думе он полностью поддержал борцов за признание украинцев самостоятельной национальностью, считая их союзниками в борьбе против существовавшего в России режима. Говоря о политических обвинениях в пресловутом «мазепинстве», то есть сепаратизме, он подчеркнул прямо противоположное — «желание украинства устроить свою судьбу в пределах Российского государства», что лишь отчасти соответствовало истине. Признав, что нельзя защищать украинское движение, «оставаясь в узких, чисто бытовых рамках», Милюков заявил, что Шевченко — национальный поэт всех украинцев, а не только простонародья, и имеет в этом качестве такие же заслуги, как и величайшие русские поэты. Павел Николаевич убеждал депутатов, что бороться против законных стремлений украинского народа политически опасно, ибо «украинское движение уже в настоящее время есть широкое демократическое движение, находящее живой отклик в крестьянской массе и пустившее глубокие корни в деревне». Он совершил весьма ловкий ход, провозгласив, что не признавать национальных стремлений украинцев означает вести «не русскую, а скорее проавстрийскую политику».
Запрет празднования юбилея Т. Г. Шевченко возмутил даже отдельных националистов и октябристов. В результате подготовленный кадетами запрос был принят 161 голосом против 115{485}. Как видим, центристская и левые фракции Думы использовали этот запрет для критики внутренней политики правительства и создания общего фронта борьбы с режимом.
На первый взгляд общепризнанный идейный лидер украинцев Грушевский на выступление Милюкова прореагировал восторженно: «Ваша статья в «Речи» и последовавшая думская речь, как можно было ожидать, вызвали живейший интерес в украинских и примыкающих к ним кругах. Несомненно, она составляет крупное общественное явление, и благодаря широкой постановке украинского вопроса, впервые данной ему с думской трибуны, она, наверное, долго будет служить необходимым пунктом для оценки украинского движения в прогрессивных кругах России и для защиты программы-минимум, выдвинутой Вами».
Однако далее Грушевский, мастер не только исторического анализа, но и политической игры, продолжал: «Нас удивило, что Вы выступили так решительно принципиально против автономно-федеративного постулата. Выступая так резко по этому вопросу, Вы словно хотите отрезать путь для дальнейших переговоров и соглашений на этой почве. Тем более, что в Ваших думских речах Вы не сделали даже никакой разницы между постулатом автономии и федерализмом, хотя в наших разговорах настаивали на необходимости разделять эти два понятия, и у нас осталось впечатление, что Вы против принципа автономии ничего не имеете. Если бы Вы даже считали неудобным при данной политической обстановке выступать с защитой украинской автономии, Вы могли бы просто отодвинуть ее как вопрос будущего и, не полемизируя против нее, сосредоточить всё внимание на программе-минимум». Грушевский рассчитывал в ближайшее время встретиться с Милюковым в Петербурге{486}.
Неизвестно, состоялась ли эта встреча. Однако вне зависимости от того, была ли она, между Грушевским как лидером украинского национального движения и Милюковым, руководителем кадетов, считавших федерализацию путем к распаду России, былой близости уже не было — при изначальном сходстве профессиональных интересов и либеральной политической ориентации они резко разошлись в вопросе о будущем Украины.
При этом Павел Николаевич в своей партии слыл чуть ли не самым большим украинофилом. Ему с большим трудом удавалось вести за собой большинство ЦК, в котором было немало противников даже ограниченной культурной автономии, небезосновательно полагавших, что она является лишь первым плацдармом борьбы за территориальную автономию, а то и за полную независимость.
На таком фоне развернулось противоборство между Милюковым и Струве, полагавшим, что даже небольшая поддержка украинских требований представляет угрозу для общероссийских интересов, так как цементирует Российское государство общерусская культура, составной частью которой является «малорусская» (он старательно избегал термина «украинская культура», хотя в других словосочетаниях отнюдь не чурался признания, что «украинизм» существует).
На заседании ЦК партии кадетов Струве было предложено либо отказаться от своей позиции, либо покинуть ЦК. Дискуссия по этому вопросу затянулась. С течением времени прибавились другие претензии, в частности по поводу активного сотрудничества Струве с правительством после начала мировой войны. В 1915 году он вышел из состава кадетского ЦК.
Полностью занятый думскими и политическими делами, к которым в 1913 году прибавилось участие в комиссии фонда Карнеги, Милюков почти не занимался домашними заботами. Воспитание детей было полностью передоверено супруге. Лишь на несколько дней его отвлекло от обычных занятий печальное событие — кончина брата Алексея.
Особой близости между братьями не было еще с юношеских лет. Встречались они изредка, обычно только на семейных праздниках. Алексей получил техническое образование, стал инженером-механиком, самостоятельно, как и отец, овладел основами архитектуры и занялся строительством торговых зданий и доходных домов в Москве. Одно время он сотрудничал с известным архитектором Виктором Александровичем Весниным{487}. Политикой Алексей Николаевич не интересовался и с иронией относился к бурной деятельности брата на этом поприще. В начале лета 1914 года он отправился на отдых в Кисловодск, там подхватил стрептококковую инфекцию и сгорел за несколько дней. Вызванный телеграммой, Павел Николаевич срочно выехал на Кавказ и успел провести несколько последних часов с братом, который умирал в полном сознании и даже расспрашивал его о жизни на Балканах{488}.
Вскоре, однако, Павел Милюков вновь погрузился в общественно-политическую деятельность. Она становилась для нашего героя тем более важной, что в эти недели нараставшая в течение нескольких лет угроза мировой войны превращалась в реальность. «В воздухе пахло порохом, — говорится в воспоминаниях Милюкова. — Даже и не очень осведомленные люди ожидали какой-то развязки»{489}.
Глава четвертая
ВОЕННЫЕ ГОДЫ
16 (29) июня 1914 года Милюков, находившийся в своем домике в Финляндии, получил утренние газеты и обнаружил в них телеграмму об убийстве членом тайной сербской организации в Сараеве, центре Боснии, наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда. Последовал явно невыполнимый австрийский ультиматум Сербии. Следующий месяц, использовав это преступление в качестве предлога, европейские державы неуклонно двигались навстречу большой войне.
Узнав о сараевском убийстве, Милюков заторопился в столицу. Встретившись со знакомыми чиновниками Министерства иностранных дел, в том числе с Григорием Николаевичем Трубецким, братом его друзей Сергея и Евгения Трубецких, он пришел к выводу, что война почти неизбежна, но России следует прилагать максимум усилий для ее «локализации», недопущения втягивания в конфликт. Милюков всё яснее понимал, что прекраснодушные речи о помощи братьям-славянам превратились в пустые лозунги, что страна воевать не готова и вовлечение в военный конфликт причинит ей неисчислимые беды.