«Шовинист» Милюков, как изображали его после Февральской революции 1917 года, в это время, напротив, воспринимался в официальных кругах чуть ли не «пораженцем»{490}.
На страницах «Речи», в Думе, в общении с политическими деятелями и государственными чиновниками Милюков старался разъяснить свое понимание необходимости «локализации». «После всех балканских событий предыдущих годов было поздно говорить о моральных обязанностях России по отношению к славянству, ставшему на свои собственные ноги. Надо было руководиться только русскими интересами, — а они, как было понятно в 1913 году, расходились с интересами балканцев… При явной неготовности России к войне — и при сложившемся внутреннем положении — поражение России мне представлялось более чем вероятным, а его последствия — неисчислимыми. Нет, чего бы это ни стоило Сербии, я был за «локализацию»{491}.
Идея «локализации» конфликта представлялась российской дипломатии утопичной в силу слишком далеко зашедшей «поляризации альянсов» ведущих европейских держав. Министр иностранных дел Сазонов фаталистически утверждал, что «это требование было совершенно невыполнимо благодаря тому, что при существовавшей политической группировке держав война между двумя из них должна была неминуемо привести к европейской войне». Для Германии, был убежден Сазонов, война с Россией, если она решится вступиться за Сербию, предпочтительнее именно сейчас, пока она не успела усилить боевую мощь{492}.
На страницах газеты «Речь» Милюков развернул активную кампанию против войны, прежде всего против участия в ней России. Почти ежедневно печатались его передовицы, раскрывавшие дипломатическую и политическую подоплеку назревавшей войны. Визит в Петербург 7—19 июля президента Франции Раймона Пуанкаре был оценен именно как стремление вовлечь Россию в крупномасштабный военный конфликт. От имени французского президента и российского императора было опубликовано совместное заявление об общей линии действий союзных правительств в возникшем конфликте с торжественным подтверждением взаимных обязательств, что Милюков трактовал как «поощрение России к войне». Николай II вскоре написал своим датским родственникам: Пуанкаре «нуждается в мире не так, как я — ради мира. Он верит, что существуют хорошие войны». Милюков считал это высказывание свидетельством того, что частные разговоры с французским президентом шли дальше деклараций о дружбе{493}.
В течение некоторого времени царь колебался. 17 июля наконец была объявлена мобилизация, а на следующий день германский посол в Петербурге Фридрих фон Пурталес от имени своего правительства потребовал ее отмены, но получил отказ. 19 июля (1 августа) Германия объявила войну России, а в следующие два дня в войну вступили Австро-Венгрия на стороне Германии, Франция и Великобритания в союзе с Россией. Война приняла общеевропейский характер, вступление же в нее Японии, а затем США превратило ее в мировую.
Для кадетов встал естественный вопрос, как себя вести в новых условиях. Ответ на него был единодушным: раз уж страна оказалась вовлечена в войну, причем в качестве агрессора рассматривались центральные державы (ведь именно Германия объявила войну России, а не наоборот), необходимо приложить все силы для победы над врагом и заключения почетного мира.
Собственно говоря, изменение политических позиций кадетов начало чувствоваться уже за несколько дней до объявления войны. Милюков в «Речи» стал призывать военное министерство своевременно принять оборонные меры. В газете появились не просто антигерманские материалы, а статьи и фельетоны против императора Вильгельма, которого прежде всего обвиняли в развязывании войны. Милюков признавался, что испытывал к нему в эти дни «прямую ненависть»{494}.
Тут, однако, произошел казус: когда готовился номер газеты за 20 июля, редакции сообщили, что по распоряжению только что назначенного Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича «Речь» закрывается на неопределенный срок в связи с ее оппозиционной деятельностью. Цензурные чиновники не заметили поворота политического курса газеты.
Использовав связи в правительственных органах, Милюков смог почти немедленно исправить положение: «Гранки «Речи» были доведены до сведения кого следует и убедили начальство в достаточности нашего патриотизма»{495}. Запрещение действовало всего один день, после чего газета продолжала выходить.
Впрочем, даже в первые дни войны публикации «Речи» существенно отличались от ура-патриотических выступлений правых печатных органов. Милюков с полным основанием писал в ее передовицах о грозных последствиях войны, несопоставимых с ее поводом. И. В. Гессен вспоминал, что когда при обсуждении передовой статьи в редакции кто-то предложил исключить из нее фразу о несоответствии между поводом и последствиями, Милюков произнес: «Придет время, когда мы должны будем ссылаться на то, что своевременно мы сказали это и сделали попытку предупредить [о] несчастье»{496}. Если было именно так, то Милюков проявил настолько высокую компетентность, что она походила на дар предвидения. Разумеется, ни о масштабах, ни о формах тех бед, с которыми столкнется страна в результате мировой войны, ни он, ни его однопартийцы, ни кто-либо другой понятия не имели.
По инициативе председателя ЦК партийное руководство приняло воззвание «К единомышленникам»: «Каково бы ни было наше отношение к внутренней политике правительства, наш прямой долг сохранить родину единой и нераздельной и удержать за ней то положение в ряду мировых держав, которое оспаривается у нас врагами. Отложим же внутренние споры, не дадим ни малейшего повода надеяться на разделяющие нас разногласия»{497}.
Сразу после вступления России в войну на квартире флигель-адъютанта графа Н. Н. Игнатьева состоялось совещание членов Думы с представителями военного ведомства о военных возможностях России и ее союзников. Присутствовавший на нем Милюков (он подробно записал ход прений) полностью одобрил курс на сотрудничество своей партии с правительством в военное время. Вслед за этим в Думу был внесен его проект резолюции о необходимости ведения войны до победного конца{498}.
Двадцать шестого июля Милюков в Думе заявил, что его партия в условиях войны прекращает оппозиционную борьбу и поддерживает военные усилия правительства. Его заявление было полностью одобрено не только фракцией в Думе, но и местными организациями кадетов.
В левом крыле партии всё заметнее выделялся Николай Виссарионович Некрасов, активно участвовавший в подпольных организациях масонов, к которым Милюков относился буквально с негодованием, считая их «подрывными силами»{499}. Забегая вперед добавим, что, согласно исследованию А. Я. Авреха, такое отношение к масонам сохранилось у него и после Февральской революции. После того как Милюков оказался в эмиграции, в различных русских кругах Франции, Германии и других стран стали ходить слухи о его участии в масонской ложе. Писатель и публицист Роман Гуль беседовал об этом со знатоком масонства Мануилом Сергеевичем Маргулиесом, одновременно поинтересовавшись, не был ли масоном А. И. Гучков. Маргулиес рассказал: «И того и другого долго уговаривали вступить в орден, ибо их вступление было бы ценно, но и тот и другой отказались. Милюков на все уговоры отвечал: «Я не мистик, а потому масоном стать не могу». И что вы хотите, он был прав… до седых волос его любимым героем в русской литературе остается Базаров. А каким же масоном может быть Базаров?»{500}