берегу журчащей сребристой реки неподалёку от нашей скромной и уютной хижины. Если красота правдива хоть на какой-то миг, то это мгновение - вечно, а красота - истинна. С улыбкой и светящейся в глазах радостью Аталия слушала его слова и вдруг, резко обернувшись и прислушавшись к чему-то, снова попыталась освободить теперь уже добровольного пленника, на что тот с досадой ответил: - Я не могу покинуть это место, к которому с такой настойчивостью меня влекла сама судьба! Здесь моё искупление и здесь мой долгожданный конец. - Но разве это не слабость? - отчаявшись воскликнула женщина и изумлённо всплеснула руками. - Призывать милосердную смерть - что может быть проще? Жить гораздо сложнее, ежечасно влача за собой постоянно удлиняющийся с годами шлейф проступков и грехов, печальных воспоминаний и сожалений. Нет, мой милый Альберт, искуплением должна быть не смерть, а жизнь, только жизнь! Вот что тебе предстоит сделать. Слушай меня внимательно и запоминай. В Порсиане, из которого мы так поспешно уехали, тебя ждёт твоя родная дочь, и воспитывает её уже много лет мой давний и верный друг-виноградарь. О, ещё один бедный человек, так жестоко обманутый мною! Я также слышала, что старый граф стал совсем плох, что его многочисленный двор опустел, что его старшие сыновья бесславно погибли в войнах и сражениях, что в его побелённой старостью голове не осталось ни надежды, ни отрады. Долой уныние, мой дорогой друг! Жизнь призывает тебя! Смотри, уже отступает страшная ночь и первые проблески утренней зари уже освещают дымную черноту небес. Совсем скоро стража прибудет обратно, и ты потеряешь свой последний шанс свободы. Пока есть время, пойдём же, Альберт, и я дам тебе в дорогу лучшего коня, смелого и выносливого, и благословлю тёплым поцелуем твоё последнее путешествие на родину. Дом зовёт тебя, и семья ждёт твоего возвращения. Пойдём со мной, вот так, не спеши, возьми меня за руку, обопрись на моё плечо. Я выведу тебя отсюда. И они спустились вниз, где Альберта ожидал крепкий чёрный конь, привязанный к толстой и воткнутой в землю жерди. Бывший пленник отвязал исполненного энергии и сил скакуна и последовал за Аталией к выходу из замка. Выйдя за ворота, которые были заблаговременно приоткрыты и никем не охраняемы, Аталия одарила последним поцелуем отбывающего в дальние края мужчину. - Скажи, счастлива ли ты теперь? - напоследок спросил он Аталию, ловко взбираясь на вороного коня, и её глубоко печальные глаза были ему красноречивым ответом. Конь встал на дыбы и стремительно помчался по заросшей лесной дороге, освещённой первыми лучами нового дня. Ни одной живой души не встретил он на своём пути, и только руины сожженного города прощально приветствовали его издали. Он вдыхал запах пепла и гари, и ему чудилась обновлённая свежесть в этом насквозь затхлом запахе. “Да, тысячу раз права милая Аталия, - вдохновенно размышлял Альберт, вихрем проносясь сквозь тлеющие поля и виноградники, безжалостно высушенные палящим солнцем. - Только жизнь способна искупить вину”. Впереди его ждала долгая и изнурительная дорога, в конце которой тепло мерцали примирение и надежда. Близился закат старинного порсианского графства, и старик-отец, всеми покинутый и разорённый, сидел на жалких останках былого величия, скорбящий, обнищавший, полубезумный и иссушенный свалившимися на него бедами. Он ждал возвращения младшего сына, верно и безнадежно, с раскаянием желая впервые принять родного сына на пороге гаснущего многовекового дома так, как должен принять его любящий отец. Ведь нет ничего ближе двух отдалённых и непримиримых сил. Утром следующего дня, когда бывший аббат стремительно миновал протяжённые беррийские поля и был уже на полпути к месту, в котором сосредоточились все его помыслы и желания, объятый разрушительным пламенем город, наконец, затих. Его пустынные улицы были припорошены густым слоем золы и пыли, испещрены различными щепками, досками, упавшими от домов балками, и усеяны отбившимися от пристроек и городских стен камнями. Вокруг разрушенных и сгоревших селений царила удивительная тишина. Если бы слепой странник забрёл в это печальное утро в город, он бы, вероятно, посчитал, что дома объяты сладким и ничем не нарушаемым сном, что над жителями властвуют грёзы блаженных сновидений. И только терпкий запах гари смог бы наглядно объяснить ему страшную причину всеобщего молчания. Однако при внимательном рассмотрении можно было заметить то тут, то там появляющиеся фигуры горестно шагающих людей: кто-то искал поддержки и сострадания на плече ближнего, кто-то разгребал обломки былого жилища, пытаясь найти под ними бренные останки родных, не избегших ужасной участи. - Луиза, деточка моя, Луиза! - надрывно шептала идущая по дороге одинокая женщина, кутаясь в серый от грязи и пыли платок. Она вглядывалась в лица проходящих людей, останавливала беспризорно бегающих детей и также внимательно смотрела в их измазанные золой черты. На её узком скуластом лице застыло потерянное выражение, будто она совершенно не понимала, куда ей следует идти и зачем это нужно. Скелеты сгоревших домов, виднеющиеся по двум сторонам дороги, не вызывали у неё никаких чувств, кроме равнодушия. Она звала и звала кого-то, кто, возможно, так никогда и не откликнется на её ищущий зов. Но, как это всегда и бывает, первые волны страха и ужаса прошли, отзвучал отчаянный плач, больше не слышалось далёкое эхо тревожных криков и стонов. С угрюмыми лицами, исполненными тоски и боли от потерь, люди ходили по руинам былого счастья, остро осознавая утрату прежних невинных радостей и благ. И в душе каждого человека, несмотря на близость произошедшей трагедии, уже зарождалась та внутренняя сила, которая обнаруживает себя даже при самых тяжёлых испытаниях. На ступенях полуразрушенного крыльца одного из сгоревших домов на улице ремесленников устало сидел Луи. Под его ногами лежала упавшая на землю закоптевшая вывеска гончарной мастерской, перед его взором раскинулся пустырь, захламленный обломками его родного дома, а на его плечах разметались чёрные кудри задремавшей от изнеможения и тревог девушки. Ей больше не к кому было пойти, не у кого найти слова утешения и поддержки. “Как сильна связь между людьми во время обрушивающихся на них бед”, - с удивлением подумал Луи и вдруг увидел приближающуюся фигурку мальчика, в котором распознал своего друга Ганса. Длинный походный холщовый плащ и перекинутая через плечо сумка делали мальчика старше и серьёзнее. Он более не походил на неоперившегося птенца, замкнутого и угрюмого, а наоборот: в его повзрослевшем лице появилась ранее не ведомая ему мягкость и решительность. Его плечи были гордо расправлены, а взгляд прям и чуть насмешлив. Луи аккуратно встал, стараясь не потревожить усталую девушку, и подложил под чёрную кудрявую головку снятый с себя бархатный жилет. Её курносый нос на мгновение недовольно поморщился, однако целительный сон всецело завладел ею. Юноша поспешил навстречу другу, тотчас же заметив его походное одеяние. - Неужели ты уходишь? - изумлённо спросил Луи, не веря своим глазам, но в душе ожидая этого с того самого момента, как они вдвоём покинули тот проклятый герцогский замок, сокрытый в глубине леса. - Но как же мы, как же этот город, который вырастил тебя, как же, в конце концов, твои новообретённые родители? Улыбка, показавшаяся на лице Ганса, ещё более поразила юношу, и он, будто сквозь толщу воды, услышал следующие слова, сказанные ровным и спокойным голосом: - О, вы прекрасно обойдётесь без меня, иначе и быть не могло. А что касается моих так называемых родителей, то они, как ты помнишь, пали жертвой недавно пронёсшегося мора, а их свежие могилы я почтил сразу по возвращению из замка, заново приветствуя и одновременно навсегда прощаясь с ними. В глазах мальчика всё ещё плескалась былая грусть, однако теперь её всё больше вытеснял мерцающий блеск и обретённое им знание. Ганс склонил голову набок, и тёмные пряди опустились на его бледный высокий лоб, оттеняя глубину чуть насмешливого взгляда. - Не знаю, насколько ты запомнил уроки древнегреческой грамматики, - после непродолжительного молчания снова промолвил Ганс, - но одно изречение Гераклита вы должны были подробно разбирать вместе с наставником. Кажется, оно звучало так: “Я искал самого себя”. И, однажды услышав его, я часто задавался вопросом - где именно? Где он искал? На это у него нет ответа. Может быть, нужно идти дальше, вглубь веков, отделиться от этого города, этой захудалой и безвестной жизни, этого навсегда застывшего во времени аббатства? Путь зовёт меня, Луи, и я не в силах сопротивляться его манящему зову. Разорвав цепи с прошлым, скинув с плеч аббатскую хламиду, пропитанную ложными вероучениями и бессмысленными наставлениями, позабыв прежние привязанности и брезжившие в душе надежды, я смогу воочию познать и увидеть мир и живущих в нём людей. Я смогу почувствовать стоптанными ногами теплоту и холод чужих земель, вдохнуть их свободный и вольный воздух, и его свежесть скажет мне гораздо больше, чем тысячи прочитанных книг. И тогда - кто знает? - тогда новые истины откроются мне, и покой сокров