му на встречу молодого высокого послушника, одетого в длинную рясу и подпоясанного крепкой верёвкой. Как видно, он торопился с донесением, так как, едва успев подобающе поклониться, сразу же заговорил срывающимся от быстрого шага голосом: - Монсеньор епископ Буржский уже прибыл и ожидает вас в келье настоятеля, а посол из Невера должен прибыть с минуты на минуту. Они просили поторопиться и немедленно подняться к ним. Пойдёмте же, отец Альберт, вся братия обеспокоена и ждёт утешительных вестей. Молодой человек ещё раз почтительно склонил голову и направился вслед за уходящим аббатом. Пройдя сквозь широкую сдвоенную арку, они оказались в длинном прямоугольном проходе, из которого вели наверх в противоположные стороны несколько каменных лестниц: одна уводила в крыло, где располагались учебные классы, другая вела к одиночным кельям послушников и монахов, а третья, что находилась ровно посередине, - к самым важным помещениям и комнатам аббатства. Именно на неё и повернул отец Альберт. В отличие от остальных, эти ступени были широкими и гладкими, отчего подъём причинял заметно меньше усилий и неудобств. “Одно физическое удовольствие”, - подумал бывший рыцарь и вспомнил точно такую же лестницу в семейном замке, которая направляла многих лицемерных вельмож и подобострастных советников к покоям старого графа. Её единственное отличие было в том, что некоторая шероховатость и выбоины были тщательно прикрыты чудесным ворсистым ковровым настилом, а её ступени редко приводили к истинному величию и благородству, скорее являя собой скрытого сообщника и поощряя к очередному злодеянию. Аббат невольно мысленно вернулся в тот злополучный год, когда его благоустроенная жизнь внезапно поменяла свой курс, подобно кораблю, попавшему в неистовую морскую бурю и уносимому ветром разъярённой Фетиды* дальше от родной земли. Проводив юную кружевницу в сердце укреплённого замка, пленённый и обезоруженный женской красотой Альберт едва ли замечал удивление и шёпот вельмож по поводу неожиданного прибытия младшего графского сына. Девушка же была гораздо прозорливее, тотчас же оценив положение дел, и, здраво рассудив, поспешила уйти из-под перекрёстных осуждающих взглядов и ехидных смешков. Тем более веская причина оправдывала её скорое бегство: любое промедление могло лишить прибыльной и необходимой ей работы, поскольку всё в графском замке было подчинено строгой упорядоченности и пунктуальности. Жаль только, что распространялись эти правила только на видимые действия, а скрытое и тайное пугливо тлело во многих людях, безропотно подчиняясь правилам всеобъемлющего хаоса. - Только скажите мне своё имя, умоляю вас! - молвил Альберт, схватив край её тонкого рукава. Только дождавшись кроткого “Аталия, сударь”, он мягко, будто нехотя повинуясь приказу, смог отпустить хрупкое, как и его хозяйка, кружево. Ответ подтвердил его ожидания и смутные сравнения. Именно такое имя и должно венчать столь величественное создание милосердной природы. Аталия! Гордая царица!* Возможно ли возрождение духа чрез тысячи лет, или это три глумливые Парки* ткут своё извечное полотно, тщательно выбирая и вплетая нити, образуя цепь случайных сходств и взаимосвязей, рисуя характер и вышивая душу, чтобы затем одним движением срезать лишнюю нить? Альберт не искал ответа, он не был нужен. Значение имело лишь одно слово, имя, определяющее для него весь мир и вмещающее в себя бесчисленные загадки сумеречного неба. Альберт не питал иллюзий по возращении в замок. Печальный опыт прошлых лет избавил юного рыцаря от ложных надежд и напрасных ожиданий, открыв пред ним широкую панораму истинной жизни, исполненной лишений и тревог, боли и страданий, наслаждений и утраты. Словно гротескный сад земных наслаждений раскинулся пред изумлённым взором. То, что в годы беспечной ранней юности доставляло удовольствие, считалось естественным и привычным, при новом свежем взгляде оказалось чудовищным и бесчеловечным, превратилось в помесь безумства и лихоимства. Под небесной твердыней всё так же жили люди, с раннего утра в поле работали крестьяне и под их ловкими руками наливались сочным цветом сладкие гроздья винограда. На горизонте тёмной громадой возвышался донжон, в оконницах которого тускло блестели бердыши, а по двору сновала неугомонная прислуга. Целыми днями старый граф был занят переговорами, ведением различных дел и плетением политических интриг, его часы были поглощены бесконечными расчётами и продумыванием хитрых ходов, как в настольной стратегической игре. Это был человек, полностью подчинивший свои чувства холодному разуму и забывший сладость восхитительного духовного огня. Жестокость жизненных войн истощила старое сердце и закалила прочнейшей бронёй равнодушия и цинизма. Словно неизлечимая болезнь, она забирала последние силы и меняла характер графа до неузнаваемости. Посвятивший лучшие годы учению, Альберт прозорливо видел, как искажается всё человеческое в душе отца, как погибают последние крохи былого величия, как яд распространяется вокруг, подобно страшной чуме. Двор переживал не лучшее время: близился закат векового господства, готовый поглотить старинное графство. Оставалась лишь надежда на скорый рассвет, который смог бы избавить семью от вспышек кровавых зарниц. Всё двигалось и менялось, оставаясь в то же время неизменным. Истинно поменялся взгляд Альберта и видение жизни, сообщая всему вокруг оттенок презренной двуличности и неестественности. Вельможи толпами двигались вверх по удобным ковровым лестницам, сменяя друг друга в комнатах их сеньора, уверенным росчерком пера выводились несправедливые указы, вершилось выгодное кому-то правосудие. Вспоминая собственную потеху при виде очередного бедолаги, повешенного на толстом суку неизменного старого дуба или заточённого из-за малейшей провинности в сыром подвале, возросший юноша содрогался от жестокой меры и бесчеловечности, окружавших его долгие младые годы. “Они не властвуют надо мной”, - повторял он про себя, глядя на чужое бесчинство. Но и среди хаоса ему светил благодатный луч света и тепла. Редкие встречи с Аталией наполняли его жаждой жизни, новой и очищенной, дарили свежесть и покой, наполняли умиротворённостью. В стенах замка Альберт мог лишь ловить краткий выразительный взгляд, исполненный обещания, поскольку любое их движение друг к другу стало бы тотчас заметно, а злые языки не замедлили бы донести слухи до старого графа, который, прежде всего, почитал родовую честь и доблесть. Где бы ни находился молодой рыцарь, он везде искал и видел черты и приметы новой подруги, ускользающие знаки, звучание её голоса. В долгие дни разлуки ожившее сердце изнывало и тосковало, и тогда в его памяти постепенно стирались ещё девичьи черты лица, смягчался и расплывался образ, сближаясь, обобщаясь с давно забытым нежным ликом матери. В их единое начало вплетался прообраз Януса*, и Альберт терялся пред его несокрушимой мощью, всеобъемлющей время, прошлое и будущее, начало и конец бытия. Их встречи были редки, но оттого ценились превыше всех благ и радостей. Немного поразмыслив, Аталия предпочла тайным и опасным свиданиям в охраняемом замке лесные прогулки в уединенной тиши близлежащей рощи. Записками, переданными через сообщницу-служанку, они условливались о времени и месте встреч, а дальше их следы терялись в залежах хвороста и мшистых ухабах, уводя путников в глубину просторного и светлого леса. Не раз Аталия бывала в нём в одиночестве, собирая травы или ягоды, поэтому она с лёгкостью уводила друга в самые потаённые и изумительные места, где доселе бродили одни только пугливые животные и певали перелётные птицы. Чем дальше они удалялись от замка, чем пустынней и краше были луговины, тем больше расслаблялась обычно сдержанная девушка, тем свободней были движения её округлых рук и отрадней дышало порозовевшее лицо. Казалось, именно здесь была её родная стихия, в которой, быть может, ей и суждено быть, а не тратить драгоценные силы на пусть и любимую, но тяжёлую работу ради прихоти избалованных вельмож. В одну из таких прогулок влюблённая пара обнаружила неглубокий речной овраг, в средине которого неугомонно клокотал стрежень*, по берегам колыхались и густели осока и лозина, а в болотистой заводи рядом высились пухлые початки рогоза. В колосьях копошились тонкие перламутровые стрекозы и монотонно звенели комары, а в раскрывшихся чашечках лотоса лакомились пчёлы. - Посмотри, вся прелесть жизни собралась у этого водоёма! - восклицала Аталия, показывая рукой на пышные заросли. - Мне даже неловко вторгаться в их жилище, тревожить размеренный строй их существования. Кто мы, Альберт? Пришлые чужестранцы, вторгающиеся в этот дивный природный мир. Стой, не рви этот цветок, пусть он красуется здесь как можно дольше, пусть его красота так и останется тайной для людского мира. Позволь ему пожить ещё немного, ведь скоро и его цвет увянет и навек исчезнет для новой жизни, обновлённой и чистой весенней порой. Расположившись на травяном покрывале, она с потаённой грустью глядела то на раскрывшиеся бутоны цветов, то на сверкающий в лучах солнца поток и зачастую долго х