лностью подчинивший свои чувства холодному разуму и забывший сладость восхитительного духовного огня. Жестокость жизненных войн истощила старое сердце и закалила прочнейшей бронёй равнодушия и цинизма. Словно неизлечимая болезнь, она забирала последние силы и меняла характер графа до неузнаваемости. Посвятивший лучшие годы учению, Альберт прозорливо видел, как искажается всё человеческое в душе отца, как погибают последние крохи былого величия, как яд распространяется вокруг, подобно страшной чуме. Двор переживал не лучшее время: близился закат векового господства, готовый поглотить старинное графство. Оставалась лишь надежда на скорый рассвет, который смог бы избавить семью от вспышек кровавых зарниц. Всё двигалось и менялось, оставаясь в то же время неизменным. Истинно поменялся взгляд Альберта и видение жизни, сообщая всему вокруг оттенок презренной двуличности и неестественности. Вельможи толпами двигались вверх по удобным ковровым лестницам, сменяя друг друга в комнатах их сеньора, уверенным росчерком пера выводились несправедливые указы, вершилось выгодное кому-то правосудие. Вспоминая собственную потеху при виде очередного бедолаги, повешенного на толстом суку неизменного старого дуба или заточённого из-за малейшей провинности в сыром подвале, возросший юноша содрогался от жестокой меры и бесчеловечности, окружавших его долгие младые годы. “Они не властвуют надо мной”, - повторял он про себя, глядя на чужое бесчинство. Но и среди хаоса ему светил благодатный луч света и тепла. Редкие встречи с Аталией наполняли его жаждой жизни, новой и очищенной, дарили свежесть и покой, наполняли умиротворённостью. В стенах замка Альберт мог лишь ловить краткий выразительный взгляд, исполненный обещания, поскольку любое их движение друг к другу стало бы тотчас заметно, а злые языки не замедлили бы донести слухи до старого графа, который, прежде всего, почитал родовую честь и доблесть. Где бы ни находился молодой рыцарь, он везде искал и видел черты и приметы новой подруги, ускользающие знаки, звучание её голоса. В долгие дни разлуки ожившее сердце изнывало и тосковало, и тогда в его памяти постепенно стирались ещё девичьи черты лица, смягчался и расплывался образ, сближаясь, обобщаясь с давно забытым нежным ликом матери. В их единое начало вплетался прообраз Януса*, и Альберт терялся пред его несокрушимой мощью, всеобъемлющей время, прошлое и будущее, начало и конец бытия. Их встречи были редки, но оттого ценились превыше всех благ и радостей. Немного поразмыслив, Аталия предпочла тайным и опасным свиданиям в охраняемом замке лесные прогулки в уединенной тиши близлежащей рощи. Записками, переданными через сообщницу-служанку, они условливались о времени и месте встреч, а дальше их следы терялись в залежах хвороста и мшистых ухабах, уводя путников в глубину просторного и светлого леса. Не раз Аталия бывала в нём в одиночестве, собирая травы или ягоды, поэтому она с лёгкостью уводила друга в самые потаённые и изумительные места, где доселе бродили одни только пугливые животные и певали перелётные птицы. Чем дальше они удалялись от замка, чем пустынней и краше были луговины, тем больше расслаблялась обычно сдержанная девушка, тем свободней были движения её округлых рук и отрадней дышало порозовевшее лицо. Казалось, именно здесь была её родная стихия, в которой, быть может, ей и суждено быть, а не тратить драгоценные силы на пусть и любимую, но тяжёлую работу ради прихоти избалованных вельмож. В одну из таких прогулок влюблённая пара обнаружила неглубокий речной овраг, в средине которого неугомонно клокотал стрежень*, по берегам колыхались и густели осока и лозина, а в болотистой заводи рядом высились пухлые початки рогоза. В колосьях копошились тонкие перламутровые стрекозы и монотонно звенели комары, а в раскрывшихся чашечках лотоса лакомились пчёлы. - Посмотри, вся прелесть жизни собралась у этого водоёма! - восклицала Аталия, показывая рукой на пышные заросли. - Мне даже неловко вторгаться в их жилище, тревожить размеренный строй их существования. Кто мы, Альберт? Пришлые чужестранцы, вторгающиеся в этот дивный природный мир. Стой, не рви этот цветок, пусть он красуется здесь как можно дольше, пусть его красота так и останется тайной для людского мира. Позволь ему пожить ещё немного, ведь скоро и его цвет увянет и навек исчезнет для новой жизни, обновлённой и чистой весенней порой. Расположившись на травяном покрывале, она с потаённой грустью глядела то на раскрывшиеся бутоны цветов, то на сверкающий в лучах солнца поток и зачастую долго хранила молчание, прерываемое тихими вздохами или внезапно лукавой улыбкой. Её спутник не отличался той тонкостью чувств, свойственной Аталии, но, ввиду сильной привязанности и проснувшейся интуиции, он угадывал её тайные мысли и каждый раз до глубины души поражался бесконечному духовному благородству молодой и мудрой женщины. - Разве в такой стремнине не пролетает наша жизнь, разве её водный блеск не схож с нашими преходящими успехами и ускользающими радостями? О, Альберт, хотела бы я вечно сидеть здесь и наслаждаться неподвижностью этой минуты! Мне кажется, что стоит нам уйти отсюда, как мир закружится вокруг нас, подобно ненастной метели, и поглотит своим ненасытным чревом! Почему же я не эта пчела, не эта осина? И они счастливее меня! Пойдём же, дорогой Альберт, пока заводь не затянула меня в свои сети, прошу, уведи меня. И они сбегали, не оглядываясь, прочь от этого заколдованного и такого животворящего места, будто опасаясь его пронзительной и обезоруживающе честной правды жизни. По возращении в поля, на дороги, где виднелись люди, их общение теряло естественность и непринуждённость, снова теснясь в рамках вежливо-обходительного разговора. Нужно было скрываться и быть осторожными, чтобы ненароком не попасться на один из обличительных взоров. И если юноше это причиняло невыносимые страдания и постоянно тяготило, то девушка таила в себе целую вереницу масок, от случая к случаю меняя их, словно женские одеяния. При этом она была абсолютно лишена какого-либо двуличия, объясняя и оправдывая своё поведение естественной природной женской хитростью, уловкой для чужих взглядов. Тогда и Альберт невольно подхватывал игру и блестяще справлялся с трудной, но необходимой партией. Приезд юного наследника затянулся, а его долгая задержка в отцовских владениях уже ни для кого не была секретом. Однако граф молчал и не предпринимал решительных действий против своего блудного сына, видимо, имея на него особые планы и только выжидая удобного момента для их осуществления. Изредка он привлекал Альберта к делам управления землями или к местному судебному заседанию, поучая разбираться в этом несложном, но скользком и изворотливом ремесле. Когда сын целиком погружался в работу и склонял тёмную кудрявую голову к исписанным мелким убористым почерком бумагам, граф внимательно и пристально смотрел на него прищуренным взором, будто оценивая какой-нибудь привезённый из-за дальних морей товар. И если бы Альберт поднял взгляд на отца, едва ли он смог бы увидеть в нём каплю гордости или уважения, едва ли черты сухого постаревшего лица могли изобразить милосердие или сострадание: одна лишь холодная отрешённость да расчёт сквозили в разверзшейся пропасти усталой от жизни души. Промозглым декабрьским вечером шестьдесят первого года в замок де Шатильонов прибыли двое старших, уцелевших в войнах и кровавых битвах, братьев. Их возвращение предвосхитил приезд гонца, поспешно посланного из королевского двора. Оказанный им приём отличался невероятной пышностью и размахом: призывной звук горна раздавался на многие лье* вокруг, сгоняя с голых крон пугливых птиц и заставляя замирать и прислушиваться к далёкому певучему гласу случайного виллана. В просторном трапезном зале длинные дубовые столы пестрели изобильными яствами и бесчисленными кубками, наполненными терпким и душистым вином, по каменному полу, устланному стеблями таволги и зелёным камышом, прогуливались жонглёры, развлекая и потешая привилегированную публику занимательными песнями и шутливыми рассказами. Однако суровые лица братьев оставались серьёзны и глухи к заразительным вспышкам пьяного смеха, а аппетитный после выматывающего пути окорок, красующийся перед ними, так и остался почти нетронутым. Рядом с ними соседствовали пара приближённых к графу вельмож, замковый сенешаль и городской синдик*, образуя, таким образом, небольшой совет во главе со старым графом. Их импровизированный круг отличался особой мрачностью среди блистающего сотнями свечей трапезного зала, в котором, казалось, навеки воцарились разгул и веселье. Сосредоточенные лица внимательно слушали краткий и безрадостный рассказ приехавших с королевского двора братьев, порой с губ сановников срывались тихие возгласы изумления, а им вторили осуждающие покачивания склонённых над серебряными кубками голов. Один лишь граф молча внимал сыновьям, перебирая сандаловые чётки напряжёнными пальцами и изредка поднося к губам кубок, сумрачно алевший крупным вставным карбункулом, но, отвлечённый собственными тревожными и беспокойными думами, опуска