ранила молчание, прерываемое тихими вздохами или внезапно лукавой улыбкой. Её спутник не отличался той тонкостью чувств, свойственной Аталии, но, ввиду сильной привязанности и проснувшейся интуиции, он угадывал её тайные мысли и каждый раз до глубины души поражался бесконечному духовному благородству молодой и мудрой женщины. - Разве в такой стремнине не пролетает наша жизнь, разве её водный блеск не схож с нашими преходящими успехами и ускользающими радостями? О, Альберт, хотела бы я вечно сидеть здесь и наслаждаться неподвижностью этой минуты! Мне кажется, что стоит нам уйти отсюда, как мир закружится вокруг нас, подобно ненастной метели, и поглотит своим ненасытным чревом! Почему же я не эта пчела, не эта осина? И они счастливее меня! Пойдём же, дорогой Альберт, пока заводь не затянула меня в свои сети, прошу, уведи меня. И они сбегали, не оглядываясь, прочь от этого заколдованного и такого животворящего места, будто опасаясь его пронзительной и обезоруживающе честной правды жизни. По возращении в поля, на дороги, где виднелись люди, их общение теряло естественность и непринуждённость, снова теснясь в рамках вежливо-обходительного разговора. Нужно было скрываться и быть осторожными, чтобы ненароком не попасться на один из обличительных взоров. И если юноше это причиняло невыносимые страдания и постоянно тяготило, то девушка таила в себе целую вереницу масок, от случая к случаю меняя их, словно женские одеяния. При этом она была абсолютно лишена какого-либо двуличия, объясняя и оправдывая своё поведение естественной природной женской хитростью, уловкой для чужих взглядов. Тогда и Альберт невольно подхватывал игру и блестяще справлялся с трудной, но необходимой партией. Приезд юного наследника затянулся, а его долгая задержка в отцовских владениях уже ни для кого не была секретом. Однако граф молчал и не предпринимал решительных действий против своего блудного сына, видимо, имея на него особые планы и только выжидая удобного момента для их осуществления. Изредка он привлекал Альберта к делам управления землями или к местному судебному заседанию, поучая разбираться в этом несложном, но скользком и изворотливом ремесле. Когда сын целиком погружался в работу и склонял тёмную кудрявую голову к исписанным мелким убористым почерком бумагам, граф внимательно и пристально смотрел на него прищуренным взором, будто оценивая какой-нибудь привезённый из-за дальних морей товар. И если бы Альберт поднял взгляд на отца, едва ли он смог бы увидеть в нём каплю гордости или уважения, едва ли черты сухого постаревшего лица могли изобразить милосердие или сострадание: одна лишь холодная отрешённость да расчёт сквозили в разверзшейся пропасти усталой от жизни души. Промозглым декабрьским вечером шестьдесят первого года в замок де Шатильонов прибыли двое старших, уцелевших в войнах и кровавых битвах, братьев. Их возвращение предвосхитил приезд гонца, поспешно посланного из королевского двора. Оказанный им приём отличался невероятной пышностью и размахом: призывной звук горна раздавался на многие лье* вокруг, сгоняя с голых крон пугливых птиц и заставляя замирать и прислушиваться к далёкому певучему гласу случайного виллана. В просторном трапезном зале длинные дубовые столы пестрели изобильными яствами и бесчисленными кубками, наполненными терпким и душистым вином, по каменному полу, устланному стеблями таволги и зелёным камышом, прогуливались жонглёры, развлекая и потешая привилегированную публику занимательными песнями и шутливыми рассказами. Однако суровые лица братьев оставались серьёзны и глухи к заразительным вспышкам пьяного смеха, а аппетитный после выматывающего пути окорок, красующийся перед ними, так и остался почти нетронутым. Рядом с ними соседствовали пара приближённых к графу вельмож, замковый сенешаль и городской синдик*, образуя, таким образом, небольшой совет во главе со старым графом. Их импровизированный круг отличался особой мрачностью среди блистающего сотнями свечей трапезного зала, в котором, казалось, навеки воцарились разгул и веселье. Сосредоточенные лица внимательно слушали краткий и безрадостный рассказ приехавших с королевского двора братьев, порой с губ сановников срывались тихие возгласы изумления, а им вторили осуждающие покачивания склонённых над серебряными кубками голов. Один лишь граф молча внимал сыновьям, перебирая сандаловые чётки напряжёнными пальцами и изредка поднося к губам кубок, сумрачно алевший крупным вставным карбункулом, но, отвлечённый собственными тревожными и беспокойными думами, опускал его обратно на стол, так и не пригубив горячего и пряного вина. Иногда один из братьев - коренастый и мужественный Мартен де Шатильон - терял никому не нужную сдержанность и с природной горячностью перебивал рассказ наиболее рассудительного брата, приправляя свою взволнованную речь отрывистыми широкими жестами и разнообразной выразительной мимикой. Тогда обрывки разговора долетали до чужих ушей, расположенных неподалёку, и если бы избыток превосходного вина и раскрасневшихся приветливых служанок не затуманил разум, то и менее избранные сановники непременно услышали хотя бы малую часть безотрадного повествования вернувшихся из королевского гарнизона двух старших братьев. - По моему мнению, уж слишком много было хорошеньких женщин при дворе, - посетовал Мартен, нахмурив густые и нависшие над самыми глазами брови. - Разве пристало государю вести такие интрижки, да ещё и нисколько не скрываясь перед подданными? Все эти молоденькие красавицы могли свести в могилу даже самого стойкого и здорового воина. Что уж говорить о совсем не молодом и усталом человеке, пережившем и притеснения англичан, и множественные осады да битвы? Semper virens![2] Вот что погубило величайшего храбреца нашего века! Проклятие сожжённой женщины* тенью легло на него и заставляло всё дальше и дальше погрязать в своих пороках, не задумываясь о последствиях. - Что ты говоришь?! Подумай, разве способны были женщины довести Его Высочество до такого плачевного состояния? - возразил ему более старший и мудрый Дамьен, успокаивающе положив руку на широкое братское плечо, и затем продолжил мягким и вразумляющим голосом. - Нет, братец, всему виной стали бесконечные ссоры с дофином. Помню, как ему пришлось бежать к герцогу Филиппу от ярости и гнева отца пять лет назад.* Впрочем, их столкновения начались гораздо раньше, и такой вот конец был воистину неизбежен. Здесь, мой дорогой Мартен, властвует время, и оно же всё расставляет по своим местам. В то время как рассудительный Дамьен тихо и внятно говорил о дофине, городской синдик, сеньор де Валье, особо приближённый к графу Порсиана и потому находящийся при этом, несомненно, приватном разговоре, наклонился над столом, прислушиваясь к каждому сказанному слову. Весь его вид указывал на достаток и благополучие: длинный тёмно-синий камзол из гасконской шерсти по краям был оторочен соболиным мехом, вокруг стоячего воротника бархатного дублета* отливала влажным золотым блеском витая цепь, а глянцевитое округлое лицо краснело маковым цветом, исполненным добродушия и щедрости. Его любопытство можно было бы счесть глупой и даже смешной прихотью, если бы не блеск маленьких, но живых глаз, лёгкий прищур которых говорил о недюжинном уме, скрывающимся за внешним лоском и легкомыслием. Недаром граф так ценил незаменимые услуги синдика, которые были тем важней, чем опаснее и хитрее было их выполнение. Тем не менее, до сих пор ни один прево* не смог связать сеньора де Валье с делами графа де Шатильона, довольствуясь лишь объяснениями об их старой и крепкой дружбе. Вот и сейчас чуть приоткрытый рот на круглом розовощёком лице выглядел столь комично, что некоторые сановники не сдерживали оглушительный смех, теряющийся во всеобщем разгуле. Однако, расположенный вокруг него секстет оставался предельно серьёзным и вдумчивым, многозначительно поглядывая друг на друга в процессе долгого рассказа двух братьев. Де Валье настолько заинтересовали слова Дамьена, что он позабыл даже о переполненном кубке, который накренился в замершей в воздухе руке и выплёскивал на массивный дубовый стол алые волны вина. - Постойте, сударь, - вкрадчивым шёпотом промолвил синдик и, поманив пальцем к себе королевского гвардейца, спросил ещё более тихим голосом, напряжённо вглядываясь в лицо Дамьена. - Уж не о Людовике ли вы говорите? Неужели его ловкие руки добрались до постели отца, как и когда-то до туреньской красавицы-фрейлины? - Такая возможность не исключена, а возможно, что именно она и стала причиной смерти государя, - мрачно ответил старший из братьев и бросил испытующий взор на молчавшего отца. Но старый граф был слишком поглощён своими мыслями и всё так же непрерывно перебирал в задумчивости чётки, не отрывая неподвижный взгляд от грязной поверхности стола. - В последние месяцы его мнительность и подозрительность достигли предела, а поведение стало схоже с повадками его предшественника, сумасбродного и безумного короля.* - Я полагаю, у него была веская причина для опасений за свою жизнь, - тягучим голосом, словно раздумывая вслух, сказал граф и с резким