[1] И ты, Брут, сын мой! (лат.)
[2] Вечная юность (лат.).
Глава 5.
Пойте в чаще, птахи, я вам подпою, Похороним вместе молодость мою. Сергей Есенин
В то время как отец Альберт ожидал прибытия важных гостей в их скромную городскую обитель и предавался былым горьким воспоминаниям в сени ветвей благоуханного тиса, белокурый юноша покорно и радостно направился в скрипторий, следуя просьбе своего старшего друга. Среди пёстрого населения провинциального беррийского городка многие могли похвастаться знакомством и дружбой с прославленным в определённых кругах весельчаком Луи, но едва ли мог найтись один человек, к которому сам юноша питал бы нечто похожее на приязнь или уважение. Необъяснимое чувство доверия возникало только рядом с аббатом, возможно, потому что его присутствие неизменно сопровождало юношу на протяжении всей его недолгой шестнадцатилетней жизни, а незаменимые мудрые советы и искренняя забота создали между ними крепкую духовную связь. Иногда, обращаясь к наставнику словом “отец”, Луи на краткое мгновение всецело верил в первоочерёдное значение этого слова, но проходила минута, и вместо трепетного счастья возникал стыд перед настоящей семьёй, той семьёй, которая дни и ночи трудилась не покладая грубых ремесленных и таких любящих рук. Приблизившись к тем же лестницам, к которым спустя час подойдёт и аббат с послушником, Луи выбрал левый проход и резво взбежал по крутым высоким ступеням. Остановившись на секунду, он прислушался к разнородной монотонной речи, мерно исходящей из закрытых дубовыми дверьми классов. Здесь требовались ловкость и осторожность, так как, несмотря на обещание отца Альберта предупредить строгого учителя Стефана, юноша совсем не хотел привлекать к себе ненужное внимание и разрушать премудрую тишину сумрачного монастырского коридора. Аккуратно ступая по каменным плитам, юноша дошёл до конца длинной вереницы учебных классов и приблизился к широкой кованой двери, окаймлённой витым узором, в переплетении которого с одной стороны угадывалась статная фигура Григория Великого, склонённого роскошной митрой над священной рукописью*, а с другой - профиль аскетичного лика Иеронима Стридонского*, у ног которого со сдержанной суровостью дремал грозный лев. Неизвестный мастер столь искусно выполнил резьбу, что Луи невольно залюбовался фигурами святых отцов, от которых, казалось, исходила аура высшего спокойствия и сосредоточия, настраивая любого посетителя монастырской библиотеки на возвышенный лад. Луи приоткрыл тяжёлую дверь, которая, к счастью, была заботливо смазана и не оглашала гулкие коридоры заунывным скрипом, и несмело вошёл в просторный зал. Стоит отметить, что библиотека не отличалась богатством и роскошеством, соответствуя всей скромной обители, в глубинах которой она располагалась. Тем не менее, в её строгой изысканности и простоте можно было увидеть тщательно оберегаемые служителями дары, некогда полученные настоятелем от буржского епископа Роже Лефора* в знак признательности и почтения: прикованные цепями к ореховому пюпитру, в приглушённом полумраке бархатными переплётами алели две священные книги с вензельным экслибрисом на корешке. Вокруг них полукругом возвышались массивные полки, наполненные философскими трактатами, теологическими трудами, священными рукописями и многими другими фолиантами с греческой, латинской и даже арабской литературой. Здесь обитала мудрость и царствовал извечный покой, а сама обитель казалась немыслима без этой, в общем-то, неприметной комнаты, скорее напоминающей келью учёного. Юноша притворил дверь и зажёг светильник, мгновенно озаривший пыльную ротондовую залу весёлым тёплым огнём. Чувство смятенного беспокойства, наконец, отпустило Луи, и он, тихо насвистывая мотив всем хорошо известной в те дни песни, оглядел библиотеку в поисках маленькой фигурки юного мудреца. Однако вокруг было пусто и лишь книги смотрели на белокурого юношу с немым укором. - Неужели он ещё не пришёл? Но отец Альберт, кажется, был уверен, что его подручный уже вовсю погрузился в изыскания, - удивился Луи и, решив подождать его, прилёг на деревянную скамью, более смело затянув свою еле слышную песенку и наслаждаясь мягким звучным эхо. - S’amour dont sui espris...[1] - Будь это не лэ Готье де Кюэнси*, я бы потребовал прекратить пение, но сочинения именно этого трувера* отличаются особой духовностью и не порочат святых стен. Тем более, он являлся приором пикардийского монастыря, - над ухом задремавшего Луи внезапно раздался тихий мальчишеский голос, отчего юноша проворно вскочил и, наконец, увидел воочию маленького таинственного незнакомца-затворника. Первое, что бросилось в глаза Луи, был направленный на него исподлобья взгляд светло-синих водянистых глаз. Мальчик был низок ростом и довольно хрупок, что, однако, не представляло никакого сходства с неоперившимся птенцом. Наоборот, в его худощавости сквозили грациозность и изящество, которые он неосознанно пытался скрыть: узкие плечи были ссутулены, поза нарочито небрежна, а равномерным покачиванием с носков на пятки он словно мас