озарил комнатку более ярким светом. И, как ранее в библиотеке, живительная сила огня наполнила теплом сердце юноши и заиграла здоровым свежим румянцем на его немного растерянном лице. Не так он представлял себе этого затворника, да и встреча выбила его из колеи. Луи не знал, что именно в Гансе так действовало на него: несвойственная возрасту серьёзность, естественная мудрость, внешняя замкнутость, будто даже неприятие себя? Нет, думал Луи, всё это он умеет отлично маскировать и не выставлять напоказ. Его подавлял именно взгляд прозрачно-водянистых синих глаз, всегда напористый и агрессивный, идущий наперекор остальному вполне хрупкому и безобидному виду. - О каком старшинстве вообще идёт речь? О моём ли? - усмехнулся Луи и, почувствовав себя неисправимым глупцом, принялся доставать необходимые инструменты и краски из медного ящичка, чтобы приступить к желанной работе и найти в её неизменной монотонности благое успокоение. Спустя несколько минут в скрипторий заглянул Ганс, нагруженный кипой тяжёлых книг, которую скромно венчали два свёрнутых в трубку пергамента грязно-жёлтого оттенка. Деловито сгрузив свою ношу на стол перед обескураженным Луи, он ловко упорядочил стопку и вручил ему список отца Альберта, написанный мелким неразборчивым почерком, будто писавший человек куда-то торопился и не желал тратить ни одной лишней минуты на хоть и рутинную, но необходимую обязанность. Пожелав успехов в выполнении такой тонкой и щепетильной работы, Ганс снова удалился, чтобы, наконец-то, заняться привычными научными трудами и изысканиями. Недолго думая, Луи взял обрезанное по диагонали перо и коричневыми чернилами начертал первую витую заглавную букву на мучнистой поверхности веленя. Вскоре весь лист был испещрён тонким готическим шрифтом, выверено уместившимся в строго ограниченной длинной колонке. По мнению Луи, на бумагу так и просились маленькие иллюстрации или миниатюры, свободно вмещённые в текст, однако без разрешения наставника нельзя было и думать об этом. Впрочем, никто не запрещал ему делать собственные зарисовки, чем и мечтал заняться Луи в минуты отдыха или досуга. Работа требовала исключительной сосредоточенности и добросовестности, так что юноша поспешил выкинуть посторонние мысли из головы и всецело погрузиться в таинство письма. Увлечённый любимым делом, Луи не услышал ни гулкого удара колокола, приглушённого толстыми стенами обители, ни тихих шагов Ганса, мерно ступающего по периметру библиотеки, видимо, в глубоких и плодотворных раздумьях. Наступившая тишина была вскоре прервана резким стуком кованой двери, после чего перед целиком захваченным рукописью Луи появился Ганс, удерживающий в одной руке округлый глиняный кувшин, а в другой - широкое закрытое блюдо. - Ты не хотел бы сделать перерыв? Пусть каллиграфия и увлекает, но рукам всё же требуется отдых. Утомление может повлечь за собой невнимание, а там недалеко и до обидных ошибок и описок, которые испортят весь настрой, - проговорил Ганс и, чуть улыбнувшись, кивком головы пригласил следовать за ним. - Я подумал, что тебе стоит перекусить и набраться сил: за работой ты не заметил течения времени, как я и говорил, а на улице уже вечереет и колокол давно отбил четыре часа. Пойдём, тебе необходимо немного утолить голод, а после ты сможешь вернуться к письму, однако я советую не перетруждаться в первый день, ведь отец Альберт послал тебя сюда не единожды. Можешь быть уверен в этом. Речь мальчика тонула и рассеивалась в полумраке монастырской библиотеки, осветить которую не могли те несколько свечей, что печально догорали в медных высоких подсвечниках. Под самым потолком виднелись узкие прямоугольные оконца, сквозь цветные изогнутые стёкла которых проникал неверный преломлённый свет, склонный более к таинству, чем к прозаичному освещению. Причудливые тени падали на белое лицо Ганса, преображая его тысячью различных масок в некое сказочное существо, сошедшее со страниц старинных рыцарских легенд. Присев на скамью, он наполнил два низеньких глиняных кубка разбавленным жидким вином и взял с блюда тонкий кусок пирога. Луи тотчас же последовал его примеру. - Постный? - разочарованно протянул юноша, однако разыгравшийся голод сразу заглушил в нём капризный голосок, а блюдо, наполненное различными печёными яствами, быстро опустело. Ганс не спеша утолял жажду, о чём-то глубоко задумавшись и вперив пристальный взор в ведомую только одному ему картину. Между двумя учениками повисла тягучая и глухая тишина, разорвать которую Луи никак не решался, но любопытство и природная беззастенчивость всё же оказались сильнее: - Скажи, что это за имя такое - Ганс? Оно явно не местное, северное. Ты приехал из других земель? Медленно, будто неохотно, мальчик перевёл тяжёлый взгляд на Луи, отставил пустой кубок в сторону и опустил подбородок на сложенные воедино кисти рук. Тёмная прядь, точно старый боевой шрам, наискось упала на его бледное лицо, делая вид Ганса ещё старше и мудрее. - Можно сказать, что из других, однако не с северных, а из Лотарингского герцогства*, - ответил он с непонятной щемящей грустью. - Родился я всё же здесь, в Берри, но в другом городе - Шатору, который располагается чуть северней от нас. Мои родители бежали из родных земель из-за страшных опустошительных разорений Карла Смелого, и вскоре в Шатору, под защитой короля, смогли найти кров и открыть бакалейную лавку: точно такую, как и прежде. А когда мне исполнилось три года, наша семья обосновалась здесь, с тех пор ведя вполне зажиточную жизнь. - Но почему именно в нашем, затерянном среди полей и лесов, городке? Что заставило их покинуть Шатору и приехать с ребёнком на руках сюда? - не понимал Луи, хмуря изогнутые светлые брови и вглядываясь в лицо младшего собеседника. - Хотелось бы и мне это знать... - как-то потерянно ответил Ганс и снова замолчал, однако насытившийся вкусной едой Луи затосковал по общению за весь день, исполненный кропотливой работы, и отбросил несвойственную ему робость и молчаливость. - Хорошо, теперь мне понятно, почему тебя назвали таким именем. Лотарингия, ну надо же! Для нас Бурж звучит диковинно и запредельно далёко, а эти земли и вовсе кажутся чем-то неслыханным и невероятным. Эх, как бы я хотел побывать в разных землях, королевствах, увидеть своими глазами Восток! Разве не это - величайшее счастье человека? - мечтательно воскликнул Луи, зажмурив от удовольствия глаза. - Вот неужели тебе так нравится хоронить себя в этих холодных каменных стенах, долгими неделями скрываясь от целого мира, который только и ждёт, чтобы одарить тебя неограниченными возможностями и радостями? Посмотри же вокруг, Ганс! Что могут дать тебе эти пыльные книги с их неприменимыми в жизни ложными таинствами, мудрыми изречениями, скупой разумностью? Весь мир перед тобой расстилается миллионами неизведанных путей, и единственная досада, которая может потревожить взбудораженную полнотой жизни душу, заключается в невозможности избрать сразу несколько дорог или на мгновение ошибиться в своём выборе. Но что значит ошибка, как не приобретение новых ярких впечатлений и незабываемого опыта? Что же ты ищешь, Ганс? И хотя вопрос был риторический, мальчик ещё больше раскрыл свои синие васильковые глаза, которые во время звонкой и удалой речи Луи становились всё шире и шире. Недоумённо и непривычно открыто глядя на юношу, Ганс широко раскрыл прозрачно-водянистые глаза и, наконец, сказал, как нечто очевидное и естественное: - Причину, Луи. Юноша внезапно хлопнул рукой по ноге в каком-то запале и утвердительно покачал головой: - Вот, я так и знал! Так и знал, что ты ответишь нечто эдакое - причину! Но разве она важна? Разве важна причина или средства? Единственное, ради чего стоит жить на этом свете, - цель, конечная цель. - Невозможно увидеть цель без причины, это безосновательно и пустынно, заранее обречено на провал, - безапелляционно заявил Ганс, высокомерно сложив руки на груди и подняв кверху нос. - В этом твоя проблема. Думаешь, я не наслышан о тебе? Думаешь, слава о безрассудном Луи не доходила до стен обители? Напрасно, ведь я многое знаю о твоих проделках, о твоей жизни, о самом тебе. Краткосрочная наивность и даже некоторая детскость снова покинули лицо мальчика, одев его печалью знания и непосильного юному сердцу бремени. Весь его вид словно потяжелел и потемнел, точно старое, изрытое морщинами столетнее дерево. - В этом наше различие: ты видишь форму, я - содержание. Ты и есть внешнее и напускное. Что для тебя жизнь, как не совокупность чередующихся наслаждений и благ, которые ты принимаешь как должное? - Ганс наклонился ближе к юноше, а его немигающий взор словно гипнотизировал Луи и внушал бессознательный ужас. - Горячая кровь затуманивает разум и лишает способности различать, оценивать. Лишь перед холодным сердцем открывается истина, вся правда так, как она есть. За день, проведённый рядом с Гансом, за обеденным разговором, Луи несколько привык к нему и постепенно, приложив усилия, смог перебороть в самом себе странное чувство благоговения и растерянности перед этим мальчиком, ощ