ство и природная беззастенчивость всё же оказались сильнее: - Скажи, что это за имя такое - Ганс? Оно явно не местное, северное. Ты приехал из других земель? Медленно, будто неохотно, мальчик перевёл тяжёлый взгляд на Луи, отставил пустой кубок в сторону и опустил подбородок на сложенные воедино кисти рук. Тёмная прядь, точно старый боевой шрам, наискось упала на его бледное лицо, делая вид Ганса ещё старше и мудрее. - Можно сказать, что из других, однако не с северных, а из Лотарингского герцогства*, - ответил он с непонятной щемящей грустью. - Родился я всё же здесь, в Берри, но в другом городе - Шатору, который располагается чуть северней от нас. Мои родители бежали из родных земель из-за страшных опустошительных разорений Карла Смелого, и вскоре в Шатору, под защитой короля, смогли найти кров и открыть бакалейную лавку: точно такую, как и прежде. А когда мне исполнилось три года, наша семья обосновалась здесь, с тех пор ведя вполне зажиточную жизнь. - Но почему именно в нашем, затерянном среди полей и лесов, городке? Что заставило их покинуть Шатору и приехать с ребёнком на руках сюда? - не понимал Луи, хмуря изогнутые светлые брови и вглядываясь в лицо младшего собеседника. - Хотелось бы и мне это знать... - как-то потерянно ответил Ганс и снова замолчал, однако насытившийся вкусной едой Луи затосковал по общению за весь день, исполненный кропотливой работы, и отбросил несвойственную ему робость и молчаливость. - Хорошо, теперь мне понятно, почему тебя назвали таким именем. Лотарингия, ну надо же! Для нас Бурж звучит диковинно и запредельно далёко, а эти земли и вовсе кажутся чем-то неслыханным и невероятным. Эх, как бы я хотел побывать в разных землях, королевствах, увидеть своими глазами Восток! Разве не это - величайшее счастье человека? - мечтательно воскликнул Луи, зажмурив от удовольствия глаза. - Вот неужели тебе так нравится хоронить себя в этих холодных каменных стенах, долгими неделями скрываясь от целого мира, который только и ждёт, чтобы одарить тебя неограниченными возможностями и радостями? Посмотри же вокруг, Ганс! Что могут дать тебе эти пыльные книги с их неприменимыми в жизни ложными таинствами, мудрыми изречениями, скупой разумностью? Весь мир перед тобой расстилается миллионами неизведанных путей, и единственная досада, которая может потревожить взбудораженную полнотой жизни душу, заключается в невозможности избрать сразу несколько дорог или на мгновение ошибиться в своём выборе. Но что значит ошибка, как не приобретение новых ярких впечатлений и незабываемого опыта? Что же ты ищешь, Ганс? И хотя вопрос был риторический, мальчик ещё больше раскрыл свои синие васильковые глаза, которые во время звонкой и удалой речи Луи становились всё шире и шире. Недоумённо и непривычно открыто глядя на юношу, Ганс широко раскрыл прозрачно-водянистые глаза и, наконец, сказал, как нечто очевидное и естественное: - Причину, Луи. Юноша внезапно хлопнул рукой по ноге в каком-то запале и утвердительно покачал головой: - Вот, я так и знал! Так и знал, что ты ответишь нечто эдакое - причину! Но разве она важна? Разве важна причина или средства? Единственное, ради чего стоит жить на этом свете, - цель, конечная цель. - Невозможно увидеть цель без причины, это безосновательно и пустынно, заранее обречено на провал, - безапелляционно заявил Ганс, высокомерно сложив руки на груди и подняв кверху нос. - В этом твоя проблема. Думаешь, я не наслышан о тебе? Думаешь, слава о безрассудном Луи не доходила до стен обители? Напрасно, ведь я многое знаю о твоих проделках, о твоей жизни, о самом тебе. Краткосрочная наивность и даже некоторая детскость снова покинули лицо мальчика, одев его печалью знания и непосильного юному сердцу бремени. Весь его вид словно потяжелел и потемнел, точно старое, изрытое морщинами столетнее дерево. - В этом наше различие: ты видишь форму, я - содержание. Ты и есть внешнее и напускное. Что для тебя жизнь, как не совокупность чередующихся наслаждений и благ, которые ты принимаешь как должное? - Ганс наклонился ближе к юноше, а его немигающий взор словно гипнотизировал Луи и внушал бессознательный ужас. - Горячая кровь затуманивает разум и лишает способности различать, оценивать. Лишь перед холодным сердцем открывается истина, вся правда так, как она есть. За день, проведённый рядом с Гансом, за обеденным разговором, Луи несколько привык к нему и постепенно, приложив усилия, смог перебороть в самом себе странное чувство благоговения и растерянности перед этим мальчиком, ощущение собственной ничтожности, а где-то даже глупости. Воля к счастью, к ничем не омрачённому бытию была слишком сильна в нём, заставив отбросить беспричинную робость и смятение, тем более что Ганс являл собой благосклонное радушие и доброжелательность. Теперь же прежние чувства вернулись, усиленные многократно. Синий взгляд, точно сама весна, подавлял своей внутренней колоссальной мощью и величием. Казалось, фигура Ганса стала и внушительней, и горделивей, будто мысль захватила и его тело, непосредственным образом повлияв на него. Зревшее глубоко в душе Луи чувство вдруг вспыхнуло ярким пламенем, и он особенно остро осознал, что это пробуждающийся росток страха, но страха не из-за, а за кого-то. Вопреки их разногласию, юноша необычайно сильно и искренне захотел протянуть Гансу руку помощи, вытянуть его из той богословской и учёной трясины, в которую мальчик погружался день за днём. “Ты же погубишь себя!” - безмолвно вскричал Луи с тем отчаянием, которое завладевает человеком в моменты собственного бессилия пред недугом или бедой, над которыми он не властен. Но в ответ он промолвил лишь краткое и отрывистое: - Ты говоришь так, будто мы не люди, а понятия. Две крайности возможны лишь в сухой и безликой теории, коей опустошена твоя голова, но в жизни люди полны противоречий и взаимоисключающих черт. Как же ты можешь знать меня, если от тебя скрыто твоё собственное сердце? Упрямое лицо Ганса оставалось неподвижным, и слова юноши истаяли, точно первый снег. - Ладно, Ганс, - примиряюще сказал Луи и добавил в свой голос чуть больше мягкости и добросердечия, - Ты можешь не слушать меня, даже не вникать в мою речь. Твоя жизнь принадлежит исключительно тебе. Но попробуй раз - лишь только единственный раз! - кусочек иной жизни, и тогда, я уверен, ты будешь более сговорчивым и миролюбивым в своих скоропалительных суждениях о людях и мире вокруг. Если бы ты только захотел составить мне компанию.... Мальчик скептически изогнул тончайшие тёмные брови и недоверчиво покачал головой, будто удивляясь глупой недальновидности Луи: - Ты серьёзно думаешь, что, прожив твоею жизнью хотя бы один день, я изменю свои взгляды и своё мнение? Кажется, мы говорим на разных языках, Луи, иначе ты бы не предлагал мне таких глупых вещей. Знаешь ли, моё время обходится мне же очень дорого, и я не готов потратить его на твои безумства и прихоти, так что придётся тебе обходиться без меня в очередной сумасбродной вылазке. - Но что, если ты займёшь время у сна? - вкрадчиво пропел юноша и рассудительно продолжил, - Несколько часов не решат ничего, а их потеря, в чём я сильно сомневаюсь, никак не отразится на твоей работе и труде. Утром ты снова будешь здесь, как будто ничего и не изменилось. Подперев руками голову, Ганс задумался, однако сомнения на его лице выражались столь явно, что Луи почти уверился в провале своей спонтанной затеи. Видимо, в душе мальчика боролись два противоположных начала, и новое вмешательство могло лишь настроить Ганса против старшего товарища. Поэтому Луи решил прогуляться по библиотеке и размять затёкшие от долгой работы плечи, весело насвистывая неприхотливую мелодию. Ему на ум пришло сравнение с черепахой, такой же задумчиво-медлительной в жизни, а в случае опасности скрывающейся в надёжном и крепком панцире. “Зачем я вообще спорю с ним? - спросил себя Луи, и ответ незамедлительно возник в его голове, - Мне бы хотелось ему чем-то помочь”. По своей натуре, юноша не отличался альтруизмом, да и внезапное желание кого-то опекать было чуждо и непривычно ему, однако Ганс поразил его гротескно сочетающимися внутренней колоссальной волей и скрытой глубоко внутри хрупкостью, которая походила на потерянность ребёнка. В начале он пугал его своей нарочитой пристальностью, за которой вскоре Луи разглядел совсем другого человека, исполненного робкого дружелюбия и немого вопроса ко всему сущему, тем более что мальчик сам изо всех сил старался не показывать отталкивающего высокомерия или тщеславия, не желая, видимо, потерять своего единственного собеседника. Молчание затягивалось, и юноша уже хотел сам обратиться с Гансу, как кованая дверь резко распахнулась, в полукруглый зал пахнуло вечерней свежестью и лёгким ветерком, а в проёме показалась высокая и статная фигура аббата Альберта Делоне. Широко открыв дверь, он наклонился и приподнял с пола массивный прямоугольный ларь, обитый оловянными пластинами с выгравированными письменами. Видимо, ящик был несколько тяжеловат для аббата, поскольку молодой послушник, который показался сразу за отцом Альбер