щение собственной ничтожности, а где-то даже глупости. Воля к счастью, к ничем не омрачённому бытию была слишком сильна в нём, заставив отбросить беспричинную робость и смятение, тем более что Ганс являл собой благосклонное радушие и доброжелательность. Теперь же прежние чувства вернулись, усиленные многократно. Синий взгляд, точно сама весна, подавлял своей внутренней колоссальной мощью и величием. Казалось, фигура Ганса стала и внушительней, и горделивей, будто мысль захватила и его тело, непосредственным образом повлияв на него. Зревшее глубоко в душе Луи чувство вдруг вспыхнуло ярким пламенем, и он особенно остро осознал, что это пробуждающийся росток страха, но страха не из-за, а за кого-то. Вопреки их разногласию, юноша необычайно сильно и искренне захотел протянуть Гансу руку помощи, вытянуть его из той богословской и учёной трясины, в которую мальчик погружался день за днём. “Ты же погубишь себя!” - безмолвно вскричал Луи с тем отчаянием, которое завладевает человеком в моменты собственного бессилия пред недугом или бедой, над которыми он не властен. Но в ответ он промолвил лишь краткое и отрывистое: - Ты говоришь так, будто мы не люди, а понятия. Две крайности возможны лишь в сухой и безликой теории, коей опустошена твоя голова, но в жизни люди полны противоречий и взаимоисключающих черт. Как же ты можешь знать меня, если от тебя скрыто твоё собственное сердце? Упрямое лицо Ганса оставалось неподвижным, и слова юноши истаяли, точно первый снег. - Ладно, Ганс, - примиряюще сказал Луи и добавил в свой голос чуть больше мягкости и добросердечия, - Ты можешь не слушать меня, даже не вникать в мою речь. Твоя жизнь принадлежит исключительно тебе. Но попробуй раз - лишь только единственный раз! - кусочек иной жизни, и тогда, я уверен, ты будешь более сговорчивым и миролюбивым в своих скоропалительных суждениях о людях и мире вокруг. Если бы ты только захотел составить мне компанию.... Мальчик скептически изогнул тончайшие тёмные брови и недоверчиво покачал головой, будто удивляясь глупой недальновидности Луи: - Ты серьёзно думаешь, что, прожив твоею жизнью хотя бы один день, я изменю свои взгляды и своё мнение? Кажется, мы говорим на разных языках, Луи, иначе ты бы не предлагал мне таких глупых вещей. Знаешь ли, моё время обходится мне же очень дорого, и я не готов потратить его на твои безумства и прихоти, так что придётся тебе обходиться без меня в очередной сумасбродной вылазке. - Но что, если ты займёшь время у сна? - вкрадчиво пропел юноша и рассудительно продолжил, - Несколько часов не решат ничего, а их потеря, в чём я сильно сомневаюсь, никак не отразится на твоей работе и труде. Утром ты снова будешь здесь, как будто ничего и не изменилось. Подперев руками голову, Ганс задумался, однако сомнения на его лице выражались столь явно, что Луи почти уверился в провале своей спонтанной затеи. Видимо, в душе мальчика боролись два противоположных начала, и новое вмешательство могло лишь настроить Ганса против старшего товарища. Поэтому Луи решил прогуляться по библиотеке и размять затёкшие от долгой работы плечи, весело насвистывая неприхотливую мелодию. Ему на ум пришло сравнение с черепахой, такой же задумчиво-медлительной в жизни, а в случае опасности скрывающейся в надёжном и крепком панцире. “Зачем я вообще спорю с ним? - спросил себя Луи, и ответ незамедлительно возник в его голове, - Мне бы хотелось ему чем-то помочь”. По своей натуре, юноша не отличался альтруизмом, да и внезапное желание кого-то опекать было чуждо и непривычно ему, однако Ганс поразил его гротескно сочетающимися внутренней колоссальной волей и скрытой глубоко внутри хрупкостью, которая походила на потерянность ребёнка. В начале он пугал его своей нарочитой пристальностью, за которой вскоре Луи разглядел совсем другого человека, исполненного робкого дружелюбия и немого вопроса ко всему сущему, тем более что мальчик сам изо всех сил старался не показывать отталкивающего высокомерия или тщеславия, не желая, видимо, потерять своего единственного собеседника. Молчание затягивалось, и юноша уже хотел сам обратиться с Гансу, как кованая дверь резко распахнулась, в полукруглый зал пахнуло вечерней свежестью и лёгким ветерком, а в проёме показалась высокая и статная фигура аббата Альберта Делоне. Широко открыв дверь, он наклонился и приподнял с пола массивный прямоугольный ларь, обитый оловянными пластинами с выгравированными письменами. Видимо, ящик был несколько тяжеловат для аббата, поскольку молодой послушник, который показался сразу за отцом Альбертом, ловко подхватил ларь за другой край, помогая внести его внутрь библиотеки. - За окнами темнеет, а вы ещё здесь, что, на мой взгляд, весьма и весьма похвально, - сдавленным от несомой тяжести голосом обронил мужчина. Показывая своему помощнику направление, он дотащил ящик до противоположной стены, расположенной экседрой*, и возложил ларь на широкий каменный постамент, после чего вынул из низенького шкафа длинную цепь и, продев её сквозь разнообразные кольца, обмотал ею всю конструкцию. Наконец, аббат вынул из внутреннего кармана сутаны ключ и защёлкнул им массивный висячий замок, затем он педантично проверил сохранность и тщательность своей работы, подвесил ключ на верёвку, надетую на шею, и спрятал его от чужих глаз за чёрным воротником. Только тогда, поблагодарив и отпустив своего помощника, он обернулся с невозмутимым видом к двум ученикам, что с любопытством следили за его манипуляциями и едва сдерживали себя от расспросов. - Вот, видите ли, прибыли, наконец-то, реликвии от епископа Буржского, которые будут некоторое время храниться здесь, пока полностью не освободится южная дорога от разбойных шаек и бродяг. К счастью, долгое путешествие из Буржа до нашей обители обошлось без происшествий и привезённая святыня в целости и сохранности ожидает дальнейшего продолжения пути. Но, надеюсь, вы понимаете это и без моих подсказок, её нахождение здесь держится в тайне и не подлежит огласке, - притихшим и вкрадчивым тоном продолжал мужчина, так сдвинув брови, что его стареющее лицо приобрело то суровое выражение, которое пугало всех учеников и даже людей братии, ещё не знакомых с нравом аббата Делоне. Сделав драматическую паузу, чтобы юнцы вполне оценили важность момента и приняли его слова со всей ответственностью, мужчина отбросил напускную строгость, совсем не свойственную ему по характеру, чуть улыбнулся, посветлев лицом, и положил руки на верхушку окованного ларя: - Теперь цепи и снаружи и внутри, точно сам символ нашей жизни. Дело в том, что за крышкой этого ящичка хранятся вериги святого Жермена Осерского*, жившего десятью веками ранее и сделавшего несоизмеримо много для распространения христианства. Удивительно, что ныне они лежат перед нами в этой тесной комнатёнке сельского аббатства, волей случая прибывшие к нам из далёких земель. Вскоре их ждёт дальнейший путь на север, в земли Шатору, где они и обретут своё истинное место. При упоминании города, в который направляется реликвия, Ганс заметно встрепенулся и тотчас же спросил: - И когда же их повезут туда? В сам Шатору? - Думаю, не далее, чем через месяц, когда дороги будут окончательно свободны и безопасны для перевозки такой ценной и дорогой вещи, - уверенно ответил аббат и вдруг задумался, от чего будто тень набежала на его лицо. - Если бы знать, куда запропастился посол, который должен был прибыть ещё утром. Впрочем, не слушайте меня, не вашего ума это дело: ни хранимые реликвии, ни исчезающие послы. Лучше покажи-ка мне результат твоей сегодняшней работы, Луи, мне хочется скорее посмотреть на рукописи. Словно дожидаясь этих слов, юноша поспешил проводить отца Альберта в скрипторий и показал на исписанные витыми округлыми буквами велени, что стопкой лежали на верхнем краю наклонного для письма стола. С видимым удовольствием просмотрев рукописи и сравнив написанное коричневыми чернилами с чёрными изломанными линиями латиницы в фолиантах, мужчина отечески потрепал Луи по светлой растрёпанной макушке и, убирая готовые листы в сундук-армарий*, удостоил похвалы юношу: - Стоит признать, работа сделана мастерски: изумительно филигранно и тонко передан шрифт, все пропорции блестяще соблюдены, а украшения и вовсе выполнены настолько искусно, что, если бы я не знал тебя, подумал бы о работе миниатюриста. Мне стоит чаще привлекать тебя к таким заданиям, и вскоре, я уверен в этом, в тебе раскроется настоящий талант. - Благодарю, отец Альберт, но, как бы мне ни хотелось помогать вам, едва ли это устроит моего отца, - с горечью ответил Луи и, не заметив застывшего в низком проёме арки Ганса, пожаловался своему старшему другу и наставнику. - Он же готовит меня в своего преемника, чтобы позже, когда придёт время, я продолжил семейное дело и не дал угаснуть ремеслу, которое питало наш род не одно десятилетие. Вот скажите, как же я смогу заниматься тем, к чему не лежит моя душа, к чему я испытываю едва ли не отвращение?! Не единожды мне приходила в голову мысль сбежать, уйти, исчезнуть из города, обрести новую жизнь, зависимую исключительно от меня. И однажды, клянусь вам,