том, ловко подхватил ларь за другой край, помогая внести его внутрь библиотеки. - За окнами темнеет, а вы ещё здесь, что, на мой взгляд, весьма и весьма похвально, - сдавленным от несомой тяжести голосом обронил мужчина. Показывая своему помощнику направление, он дотащил ящик до противоположной стены, расположенной экседрой*, и возложил ларь на широкий каменный постамент, после чего вынул из низенького шкафа длинную цепь и, продев её сквозь разнообразные кольца, обмотал ею всю конструкцию. Наконец, аббат вынул из внутреннего кармана сутаны ключ и защёлкнул им массивный висячий замок, затем он педантично проверил сохранность и тщательность своей работы, подвесил ключ на верёвку, надетую на шею, и спрятал его от чужих глаз за чёрным воротником. Только тогда, поблагодарив и отпустив своего помощника, он обернулся с невозмутимым видом к двум ученикам, что с любопытством следили за его манипуляциями и едва сдерживали себя от расспросов. - Вот, видите ли, прибыли, наконец-то, реликвии от епископа Буржского, которые будут некоторое время храниться здесь, пока полностью не освободится южная дорога от разбойных шаек и бродяг. К счастью, долгое путешествие из Буржа до нашей обители обошлось без происшествий и привезённая святыня в целости и сохранности ожидает дальнейшего продолжения пути. Но, надеюсь, вы понимаете это и без моих подсказок, её нахождение здесь держится в тайне и не подлежит огласке, - притихшим и вкрадчивым тоном продолжал мужчина, так сдвинув брови, что его стареющее лицо приобрело то суровое выражение, которое пугало всех учеников и даже людей братии, ещё не знакомых с нравом аббата Делоне. Сделав драматическую паузу, чтобы юнцы вполне оценили важность момента и приняли его слова со всей ответственностью, мужчина отбросил напускную строгость, совсем не свойственную ему по характеру, чуть улыбнулся, посветлев лицом, и положил руки на верхушку окованного ларя: - Теперь цепи и снаружи и внутри, точно сам символ нашей жизни. Дело в том, что за крышкой этого ящичка хранятся вериги святого Жермена Осерского*, жившего десятью веками ранее и сделавшего несоизмеримо много для распространения христианства. Удивительно, что ныне они лежат перед нами в этой тесной комнатёнке сельского аббатства, волей случая прибывшие к нам из далёких земель. Вскоре их ждёт дальнейший путь на север, в земли Шатору, где они и обретут своё истинное место. При упоминании города, в который направляется реликвия, Ганс заметно встрепенулся и тотчас же спросил: - И когда же их повезут туда? В сам Шатору? - Думаю, не далее, чем через месяц, когда дороги будут окончательно свободны и безопасны для перевозки такой ценной и дорогой вещи, - уверенно ответил аббат и вдруг задумался, от чего будто тень набежала на его лицо. - Если бы знать, куда запропастился посол, который должен был прибыть ещё утром. Впрочем, не слушайте меня, не вашего ума это дело: ни хранимые реликвии, ни исчезающие послы. Лучше покажи-ка мне результат твоей сегодняшней работы, Луи, мне хочется скорее посмотреть на рукописи. Словно дожидаясь этих слов, юноша поспешил проводить отца Альберта в скрипторий и показал на исписанные витыми округлыми буквами велени, что стопкой лежали на верхнем краю наклонного для письма стола. С видимым удовольствием просмотрев рукописи и сравнив написанное коричневыми чернилами с чёрными изломанными линиями латиницы в фолиантах, мужчина отечески потрепал Луи по светлой растрёпанной макушке и, убирая готовые листы в сундук-армарий*, удостоил похвалы юношу: - Стоит признать, работа сделана мастерски: изумительно филигранно и тонко передан шрифт, все пропорции блестяще соблюдены, а украшения и вовсе выполнены настолько искусно, что, если бы я не знал тебя, подумал бы о работе миниатюриста. Мне стоит чаще привлекать тебя к таким заданиям, и вскоре, я уверен в этом, в тебе раскроется настоящий талант. - Благодарю, отец Альберт, но, как бы мне ни хотелось помогать вам, едва ли это устроит моего отца, - с горечью ответил Луи и, не заметив застывшего в низком проёме арки Ганса, пожаловался своему старшему другу и наставнику. - Он же готовит меня в своего преемника, чтобы позже, когда придёт время, я продолжил семейное дело и не дал угаснуть ремеслу, которое питало наш род не одно десятилетие. Вот скажите, как же я смогу заниматься тем, к чему не лежит моя душа, к чему я испытываю едва ли не отвращение?! Не единожды мне приходила в голову мысль сбежать, уйти, исчезнуть из города, обрести новую жизнь, зависимую исключительно от меня. И однажды, клянусь вам, я исполню своё желание! - Не очень-то ты похож на сына кузнеца, - внезапно за спиной Луи раздался протяжный голос Ганса, который со странным весельем смотрел на разоткровенничавшегося юношу и скептически приподнял одну бровь. - К чему насмешка, Иоганн? Неужели ты не видишь, что устами Луи говорит усталость и изнурённость, которые вполне естественны после такого долгого дня усердной работы, - жёстким голосом осадил мальчика резко развернувшийся аббат и с глухим стуком раздражённо захлопнул сундук. - Что ты знаешь о тяжелейшем выборе, на который подчас обречены все мы? А ведь он тем более мучителен, чем более совестлив и честен человек. Никто не в силах предугадать последствий наших решений, одно лишь Провидение способно увидеть конечный итог, однако выбрать дорогу нужно самостоятельно, взваливая на свои плечи иногда непосильную ответственность и тяжесть. Никто не придёт на помощь, а небо лишь молча будет наблюдать за жалкими человеческими метаниями и ждать, ждать свершения. И чему ты учишься в своих книгах?! Несмотря на несправедливо грубый тон, Ганс равнодушно пожал плечами и решил промолчать в ответ на отповедь аббата, скрестив руки на груди. Не ожидавший от обычно приветливого с ним отца Альберта такой вспышки гнева, Луи остро ощутил жалость к мальчику, который стоял с высокомерным видом на ничего не выражающем лице: ни обида, ни злость, ни негодование не тронули тонких черт Ганса, а прозрачно-синие глаза так же неопределённо и неотрывно глядели исподлобья куда-то за фигуру мужчины. Он казался неприступной каменной стеной, замкнутой в себе и бесчувственной, очерствелой, будто корка засохшего хлеба. “Если бы он встретил меня так утром, не уверен, что я смог бы остаться здесь хоть на минуту”, - подумал Луи и внезапно осознал грандиозное различие в натуре и поведении этого мальчика наедине с ним, обусловленное, видимо, глубокой пропастью между Гансом и аббатом, а также его вынужденным добровольным одиночеством. Неведение и непонимание Луи могли соперничать с затаённой обидой, что крылась в сердце мальчика. Не раз Ганс спрашивал себя, в чём причина неприязни этого всегда справедливого и мудрого аббата? Видя ежедневное и покорное усердие мальчика, самоотречение в пользу наук, прозорливость безошибочных суждений, соединённые с его безупречным поведением и аскетичностью жизни, аббат зрело рассудил, что открытый доступ в библиотеку и скрипторий будет достаточным и вполне заслуженным поощрением занятий Ганса. Аббат не мог не быть справедливым, поскольку сам же проповедовал всеобщее равенство, лишённое насилия и угнетения личности над личностью, человека над человеком, души над душой. Ему было крайне необходимо подчиняться тем правилам, которые он на себя возложил. Иначе, он чувствовал, по всей его тщательно собранной из осколков жизни пойдёт неуловимая трещина, разрастающаяся и ширившаяся, которая, в конце концов, превратится в глубочайшую пропасть, из глубин которой взрастёт давно забытое и похороненное прошлое. Оскорблённая гордость мальчика желала резко и язвительно высказаться в ответ на вспышку гнева мужчины, разрушить свой безукоризненный пред высшими чинами образ, возможно, даже лишившись при этом заманчивой должности и необходимой протекции аббата Делоне. Но Ганс интуитивно видел в нём нечто такое, чего он сам был лишён. Некое чувство когда-то всецело владело аббатом, оставив неизгладимый след в его душе, избороздив сердце печалью и радостью, горем и возвышенной красотой, которой он поклонялся, словно единственной святыне, и отдал всего себя. И чувством этим была любовь. Именно поэтому Ганс хранил молчание и смирял вспыхнувшее тщеславие. - Впрочем, ты же ещё ребёнок, откуда тебе это знать? - более спокойным тоном продолжал отец Альберт, пытаясь сбросить со своего лица черты гнева и раздражения, отчего оно кривилось и морщилось, будто он съел что-то невероятно кислое. - Прошу прощения за недопустимую вспыльчивость: сегодняшние переговоры были на редкость тяжёлыми. И, пожалуй, меня ждут другие дела, не терпящие отлагательств. Ты превосходно поработал, Луи, выполнив даже больше, чем требовалось, и тебе нужно как следует отдохнуть, тем более солнце уже клонится к закату и обитель давно опустела. Ты свободен, мальчик мой, а Ганс, думаю, уберёт бумаги сам. Натянуто улыбнувшись, аббат ещё раз проверил сохранность всех рукописей в армарии, оглядел стол, не заметив, как Луи проворно отодвинул приготовленные рисунки за спину, и, сухо кивнув на прощание, стремительно вышел из библиотеки. В отдалении глухо хлопнула дверь, отдавая