я исполню своё желание! - Не очень-то ты похож на сына кузнеца, - внезапно за спиной Луи раздался протяжный голос Ганса, который со странным весельем смотрел на разоткровенничавшегося юношу и скептически приподнял одну бровь. - К чему насмешка, Иоганн? Неужели ты не видишь, что устами Луи говорит усталость и изнурённость, которые вполне естественны после такого долгого дня усердной работы, - жёстким голосом осадил мальчика резко развернувшийся аббат и с глухим стуком раздражённо захлопнул сундук. - Что ты знаешь о тяжелейшем выборе, на который подчас обречены все мы? А ведь он тем более мучителен, чем более совестлив и честен человек. Никто не в силах предугадать последствий наших решений, одно лишь Провидение способно увидеть конечный итог, однако выбрать дорогу нужно самостоятельно, взваливая на свои плечи иногда непосильную ответственность и тяжесть. Никто не придёт на помощь, а небо лишь молча будет наблюдать за жалкими человеческими метаниями и ждать, ждать свершения. И чему ты учишься в своих книгах?! Несмотря на несправедливо грубый тон, Ганс равнодушно пожал плечами и решил промолчать в ответ на отповедь аббата, скрестив руки на груди. Не ожидавший от обычно приветливого с ним отца Альберта такой вспышки гнева, Луи остро ощутил жалость к мальчику, который стоял с высокомерным видом на ничего не выражающем лице: ни обида, ни злость, ни негодование не тронули тонких черт Ганса, а прозрачно-синие глаза так же неопределённо и неотрывно глядели исподлобья куда-то за фигуру мужчины. Он казался неприступной каменной стеной, замкнутой в себе и бесчувственной, очерствелой, будто корка засохшего хлеба. “Если бы он встретил меня так утром, не уверен, что я смог бы остаться здесь хоть на минуту”, - подумал Луи и внезапно осознал грандиозное различие в натуре и поведении этого мальчика наедине с ним, обусловленное, видимо, глубокой пропастью между Гансом и аббатом, а также его вынужденным добровольным одиночеством. Неведение и непонимание Луи могли соперничать с затаённой обидой, что крылась в сердце мальчика. Не раз Ганс спрашивал себя, в чём причина неприязни этого всегда справедливого и мудрого аббата? Видя ежедневное и покорное усердие мальчика, самоотречение в пользу наук, прозорливость безошибочных суждений, соединённые с его безупречным поведением и аскетичностью жизни, аббат зрело рассудил, что открытый доступ в библиотеку и скрипторий будет достаточным и вполне заслуженным поощрением занятий Ганса. Аббат не мог не быть справедливым, поскольку сам же проповедовал всеобщее равенство, лишённое насилия и угнетения личности над личностью, человека над человеком, души над душой. Ему было крайне необходимо подчиняться тем правилам, которые он на себя возложил. Иначе, он чувствовал, по всей его тщательно собранной из осколков жизни пойдёт неуловимая трещина, разрастающаяся и ширившаяся, которая, в конце концов, превратится в глубочайшую пропасть, из глубин которой взрастёт давно забытое и похороненное прошлое. Оскорблённая гордость мальчика желала резко и язвительно высказаться в ответ на вспышку гнева мужчины, разрушить свой безукоризненный пред высшими чинами образ, возможно, даже лишившись при этом заманчивой должности и необходимой протекции аббата Делоне. Но Ганс интуитивно видел в нём нечто такое, чего он сам был лишён. Некое чувство когда-то всецело владело аббатом, оставив неизгладимый след в его душе, избороздив сердце печалью и радостью, горем и возвышенной красотой, которой он поклонялся, словно единственной святыне, и отдал всего себя. И чувством этим была любовь. Именно поэтому Ганс хранил молчание и смирял вспыхнувшее тщеславие. - Впрочем, ты же ещё ребёнок, откуда тебе это знать? - более спокойным тоном продолжал отец Альберт, пытаясь сбросить со своего лица черты гнева и раздражения, отчего оно кривилось и морщилось, будто он съел что-то невероятно кислое. - Прошу прощения за недопустимую вспыльчивость: сегодняшние переговоры были на редкость тяжёлыми. И, пожалуй, меня ждут другие дела, не терпящие отлагательств. Ты превосходно поработал, Луи, выполнив даже больше, чем требовалось, и тебе нужно как следует отдохнуть, тем более солнце уже клонится к закату и обитель давно опустела. Ты свободен, мальчик мой, а Ганс, думаю, уберёт бумаги сам. Натянуто улыбнувшись, аббат ещё раз проверил сохранность всех рукописей в армарии, оглядел стол, не заметив, как Луи проворно отодвинул приготовленные рисунки за спину, и, сухо кивнув на прощание, стремительно вышел из библиотеки. В отдалении глухо хлопнула дверь, отдаваясь в молчаливые коридоры протяжным эхо, и снова воцарилась благословенная тишина. Размашисто шагая мимо классных комнат, мужчина хотел раздосадовано сплюнуть, но сан не позволял. О, как же он не любил этого мальчика! Вынужденный быть ему наставником, он честно старался руководствоваться разумом и смыслом, избегая личностного отношения к нему, но внутренняя необъяснимая антипатия иногда брала в нём верх и выплёскивалась в неожиданных ситуациях гневной речью и предвзятыми обвинениями. Как и всегда после таких вспышек, в груди аббата появились щемящий осадок и нервный зуд, сквозь пелену которых робко пробивался голос совести. И если бы он так старательно не заглушал его, то, возможно, услышал бы нечто очень важное о себе, но страх открыть эту шкатулку Пандоры* был сильнее правды. Оставшиеся в скриптории ученики избегали смотреть друг на друга, между ними повисла неловкость. Луи решил напрасно не затруднять и так расстроенного мальчика и принялся методично наводить порядок, убирая перья и расставляя толстые книги по нужным полкам. Ганс не спешил уходить: он то облокачивался на стену возле арки, то начинал задумчиво раскачиваться с пятки на носок, при этом непрерывно наблюдая за быстрыми и точными движениями юноши и тотчас же пряча взгляд, когда Луи оборачивался к нему. Вскоре всё было закончено, неяркий свет играл тенями на пустой столешнице, а Ганс, наконец, собрался с духом и спросил ожидающего Луи: - Ты ещё не отказался от своих слов? - Спрашиваешь?! Тебе следует знать, что Луи Ферран никогда не берёт свои слова назад, - бравурно воскликнул юноша и задорно улыбнулся, ещё раз удивившись необыкновенной метаморфозе, что происходила на его глазах с мальчиком. - Тогда в час заката на западной стороне площади у ратуши, - полуутвердительно-полувопросительно промолвил Ганс и сцепил руки в замок так, что побледнели пальцы. Юноша весело подмигнул ему, с отрадой наблюдая за тем, как трепетный цветок доверия распускался в душе мальчика. Он помахал ему рукой и, припрыгивая, выбежал из ротондового библиотечного зала, не видя, как вослед ему устремляется ясный, исполненный надежды и благодарности, синеокий взгляд Ганса.