сками. Путь привёл их в самый бедный и убогий район городка, где под соломенными крышами ютились голодные семьи, не способные прокормить даже собственных детей. Скот же находился в ещё более плачевном состоянии. Дороги в сезон дождей размывало непроходимой грязью, а светом в ночные часы людям служили лишь благодатные звёзды да изменчивая луна. - Бывает, что ночь настолько притягательна и свежа, что немыслимо оставаться в доме и лишать себя созерцания вечной красоты, - ответил Ганс и выглянул из-за угла, всматриваясь в чёрную зияющую пропасть городских ворот. - Странно, сколько раз я выбирался через эти ворота, но они всегда были открыты. Теперь же вход в город наглухо закрыт и охраняем. Слева от главного широкого прохода, сквозь который в город проезжали сельские телеги, наполненные товарами и различными яствами, да вооружённые лихие всадники, виднелся узкий проём, освещаемый единственным в округе стенным факелом. Крадучись, друзья неслышно подошли к каменному проходу, с удивлением увидев в тусклом свете одинокого грузного сторожа, спящего с громким фыркающим храпом прямо под трескучим огнём. Ганс осторожно попятился, но рука Луи удержала его и снова притянула к стене. - Пойдём, похоже, он спит, и мы можем выйти через дверь, - юноша указал на маленькую деревянную дверку, которой замыкался проход. Не успел мальчик обдумать его слова, как Луи уже был около сторожа, а через мгновение растерянно дёргал массивный замок на двери. После чего он повернулся и с решительным видом направился к охраннику, у которого ловко подцепил тяжёлую связку ключей, прицепленную сбоку к кожаному ремню сумки, и быстро открыл заднюю дверь. С довольным видом Луи поманил за собой Ганса, и спустя минуту покой стражника снова был ненарушим, только игриво искрился смоляной факел, бросая вокруг длинные и причудливые тени. - Ловко же ты справился с замком, - в голосе Ганса слышалось скрытое восхищение, которое он пытался безуспешно подавить, сохраняя видимую невозмутимость. - Не думал, что было бы, если б он поймал тебя, внезапно проснувшись? Но, я вижу, тебе не привыкать к делам такого рода и, судя по твоему довольному виду, о беспокойстве ты знаешь только по слухам. К счастью, здесь некого бояться: никто не выходит за черту города в ночную пору, опасаясь каждой мелькнувшей тени. Но нам же нечего бояться, верно, Луи? - Разве что самих себя, - засмеялся юноша и поспешил за Гансом вслед по дороге, ворчливо сетуя вполголоса, - Что мне сторож, когда сам главный прево не смог меня ни разу поймать? К тому же, во фляжке с вином, которую он держал в руках, не оставалось ни капли. Готов поспорить, бедняга проснётся не раньше полудня! И что ты вечно меня бранишь?.. Дорога шла в гору, постепенно сужаясь, пока не стала совершенно неразличимой, растворившись среди высоких желтых стеблей разросшегося вейника и цветущего пышного вереска. Перед Луи мелькал тонкий силуэт мальчика, наполовину утонувшего в густых зарослях, но упрямо и целенаправленно шедшего вперёд. Он выглядел так, будто знал каждую травинку, каждый поворот в этом буйстве зелени, нисколько не теряясь в разверзшейся над ними полуночи. “В этом весь Ганс, - подумал Луи, - он не устрашится ни перед чем ради своей цели, разве что перед стражей почувствует некоторую робость”. Усмехнувшись, юноша начал насвистывать простую неприхотливую мелодию, скрашивая нелёгкий путь. Музыка разливалась в ночной прохладе воздуха, и ей вторили дивные созвездия, возникающие на угольно-чёрном полотне небес. Наконец, фигура мальчика остановилась, а потом внезапно исчезла из вида Луи, который по большей части смотрел себе под ноги, чтобы не упасть на мокрую и грязную землю. - Эй, куда ты пропал? - позвал тревожно юноша, непрестанно оглядываясь по сторонам. - Пройди дальше. Я здесь, внизу, - мгновенно раздалось откуда-то снизу от Луи. Сделав пару шагов, он очутился на округлой прогалине, усеянной витым плющом и бархатным мхом, на самой границе которой восседал Ганс, точно некий буддийский монах. В памяти юноши вспыхнуло давнее воспоминание: предание о Великом учителе Хонэне*, о котором он случайно вычитал в одной из книг обители, взятой у щедрого к нему отца Альберта. Витиеватые иероглифы были специально переведены аббатом для юноши, который с восхищением открывал для себя внутренний мир очищения и просветления, а в голове рисовал смутный образ далёкого восточного монаха. Теперь же скрытое и давно забытое ощущение вырвалось наружу и воплотилось в фигуре сидящего мальчика, точно мысль, обретшая естество. Луи подошёл ближе и расположился рядом с Гансом на влажном и мягком плюще. Только тогда он посмотрел вокруг и с изумлением, от которого было тяжело даже дышать, обнаружил себя на вершине холма, высившегося над городом, виноградниками и протяжёнными долинами. За низенькими городскими крышами и острыми башенками ратуши виднелись очертания аббатства, но они казались такими хрупкими и тонкими, что создавалось ощущение, будто эта старинная романская обитель являлась лишь сном или миражом, готовым растаять при первых лучах восходящего солнца. Всё сливалось перед Луи в одно тёмное непроглядное море, спокойное и безмятежное, поглотившее весь суетный мир. В двух шагах от друзей был крутой обрыв, заросший осокой и лопухом, так что казалось, что они парят над спящей землёй, над дремотными реками и полями, почти прикасаясь к таинству ночи. - Часто ты приходишь сюда? - шёпотом промолвил Луи, замерший в неподвижности, как и Ганс, не в силах оторваться от захватывающего вида. Тёмные волосы, не стянутые капюшоном, трепал лёгкий и свежий ветер, отчего некоторые длинные пряди упали на бледное лицо мальчика, наполовину скрывая его. Луи хотелось бы знать, о чём он думает в данный момент, но Ганс оставался нем и тих, пока, наконец, не разорвал тягучую тишину краткими и отрывистыми словами: - Порой жить становится настолько невыносимо, что единственным порывом, спасающим тебя от небытия, является побег. Неважно куда, главное - от людей, от жизни, от себя. Как же это низко! Это так лживо, что я ненавижу себя! Ненавидел, пока в один прекрасный день не нашёл это место. На самом деле, была непроглядная ночь, такая же, как и сейчас. И, забравшись на вершину, меня переполнило чувство окрыляющей свободы и небесной благодати. Тебе, наверное, смешно слушать меня? - Совсем нет, - заверил его юноша, - Но, не приведи ты меня сегодня сюда, я никогда так и не понял бы этого чувства экзальтированной чистоты. Скажи, почему ты молчал в ответ на обвинения отца Альберта? Он ведь был явно несправедлив к тебе! Иногда я совсем его не узнаю. Что же он за человек? - Его помощь и привилегии, которыми он меня дарует, всё ещё важны для меня, - просто ответил Ганс, - Но они не были бы для меня помехой, если бы я захотел уйти. Нет, истина в том, Луи, что у него есть то, чего я лишён, то, что составляет едва ли не смысл всей его жизни. Я вижу эти следы в его глазах, а потому всегда останавливаюсь и отступаю перед ним, смиряя свою гордость и тщеславие. Юноша растерянно повернулся к Гансу и молча дожидался продолжения его речи, глядя на спокойное и сосредоточенное лицо мальчика. Но тот, казалось, глубоко задумался о чём-то и совсем забыл про сидящего рядом друга. - Что же ты видишь в нём? - не вытерпев ожидания, спросил Луи. - Любовь, - был ему ответ. На мгновение между ними воцарилась тишина, прерываемая лишь пением ночных менестрелей-сверчков, и потому внезапный смех прозвучал раскатами грома в ясную летнюю ночь. Луи заливался чистым серебряным смехом, похожим на перезвон прозрачной воды горного ручья, и таким заразительным, что на обычно непроницаемом лице мальчика заиграла робкая улыбка. Отсмеявшись, он глубоко вздохнул и c недоверием переспросил Ганса: - Ты правда думаешь, что это любовь?! Должно быть, ты совсем его не знаешь, раз говоришь такие вещи. Он чрезвычайно умён и строг, конечно, не лишён слабостей и может проявить заботу к ближнему. Однако о какой любви идёт речь? Всегда думал, что этот человек более, чем кто-либо, лишён такого мирского чувства. - Это же очевидно. Ты не замечал его, поскольку сам чувствуешь тоже самое, - мальчик запрокинул голову и устремил свой взор в бескрайнее тёмное небо. - Человек по природе своей эгоистичен и обращает внимание лишь на то, чего сам лишён. Ты не видел в нём этой черты, поскольку она владеет и тобой в равной степени. Луи не стремился отрицать прозвучавших слов и молча слушал то, что молвил маленький Ганс, неотрывно глядя в черноту небес. - Почему же ты так уверен в том, что красота, а она же и любовь, поскольку их начала неразрывны, изначально принадлежит мирскому? - продолжал он, - Разве не прекрасна благоуханная лунная ночь? Разве не прекрасна тишина соборных сводов? Разве увядающие цветы не могут быть прекрасными? О, не говори мне, что я соединяю два непохожих друг на друга мира, ведь мир един и целен, а формы настолько соединены во всех ипостасях, что сложно различить границу между миром внешним и внутренним. Но это лишь иллюзия, обман чувств и зрения. Помни, что говорил Альберт Великий*: “Ratio pulchri in universali consistit in resplendentia formae super partes