воего чада, всегда переживая и принимая его близко к сердцу. Теперь её душа была спокойна. - Фиги из Мальты, сеньора, - она мгновенно подоспела к очередной подошедшей покупательнице и погрузилась в работу, изредка посматривая на завтракающего Ганса. Суетливый гомон вокруг совсем не мешал его мыслям, которые размеренно и мягко текли в его голове, словно тихая спокойная река. “Есть женщины, которые рождены быть матерями и по природе своей не могут противиться древнему инстинкту, - думал он. - Но что, если им не на кого направить сердечную привязанность и неиссякаемую заботу? Разве они не погибают, запертые в клетке наедине со своими отчаянными и непреодолимыми желаниями?” Вспомнив нежную грацию Мари, он снова почувствовал тонкую нить лжи, проникающую сквозь стены его родного дома и мерцающую в каждом слове любимой матери. Осознание этого больше не причиняло той невыносимой боли и леденящего душу холода, которые набросились на него на исходе нынешней ночи. Свято оберегать домашний очаг - разве это не обязанность каждого члена семьи? Он не мог позволить превратиться в развалины-Минтурны* всему, что составляло главную радость и основополагающую часть его жизни. - Возьми несколько лиардов* и купи на площади у мясника несколько говяжьих языков, - высыпав на стол горсть монет, женщина благословила напоследок сына, глубоко устало вздохнула и вернулась к торговым делам, сетуя на то, что супруг, своей помощью сильно облегчавший ей работу в лавке, сейчас находится уже за много лье от дома. С радостью исполнив пожелание матушки и теперь испытывая в душе чувство выполненного долга, Ганс поспешил в аббатство, гадая, заметил ли отец Альберт его внезапное отсутствие, да и увидит ли он сегодня Луи. С первого взгляда в обители ничего не изменилось: в полдневный час в саду прогуливались за беседой несколько аббатов, куда-то спешили послушники, нагруженные кипой бумаг, в галерее клуатра отдыхала от учёбы небольшая группа учеников. Но намётанный взгляд Ганса сразу определил, что их ночной визит произвёл немало шума, а вся братия была чрезвычайно встревожена происшествием. На лицах прогуливающихся аббатов отнюдь не мерцало успокоение и удовольствие беседой, а наоборот: хмурое и обеспокоенное выражение застыло маской на бледных лицах святых отцов. Все были настороже, поскольку осознавали, что где-то совсем рядом появилась шайка лихих разбойников, жестоких и беспринципных, яростных убийц и отступников от веры. Глупо было надеяться на помощь стражи, поскольку такой зверь вдвойне хитёр. Впрочем, была одна маленькая надежда на то, что жажда наживы возьмёт верх над разумом и осторожностью, и разбойники совершат непростительную ошибку. Среди аббатов быстро распространилась фраза аббата Делоне, сказанная в кабинете настоятеля: “Если они хотят жить, то уже сейчас мчатся за много лье от аббатства, в ином случае - их участь решена, ибо заявляться сюда для них будет роковым решением, глупым и, конечно, последним”. Многие хотели бы иметь в душе хотя бы часть этой веры, но одной из главных человеческих слабостей является страх перед неизвестностью. Поэтому большинство разговоров сводилось к диспуту на тему - отважатся ли прийти в обитель бандиты, или нет, а если и придут, спорили о том, что необходимо делать первоначально. И в глубине души каждый всё равно знал, что едва ли трусливо выглянет из кельи при их ночном появлении. Библиотека встретила Ганса тишиной и одиночеством. Повсюду витала пыль, невесомо ложась на все видимые поверхности. Мальчик оглушительно чихнул. “И здесь я проводил столько времени?” - изумился он. Повертев в руках астрономические расчёты, которые он скрупулёзно вёл в течение долгих месяцев, Ганс отложил их в сторону, не в силах сосредоточиться на них. Подойдя к книжным полкам, он достал несколько трактатов персидского математика аль-Хорезми* и раскрыл книги на нужном месте. Знакомые строки расплывались перед глазами, складываясь в витиеватые непонятные иероглифы. Ему хотелось действовать, а не сидеть на месте. Его окружала невыносимая тишина, которая давила на плечи и голову, забиралась внутрь тела и мешала свободно дышать. Ганс вскочил и открыл нараспашку входную кованую дверь: тотчас же в округлую библиотечную залу хлынули потоки воздуха, на крыльях которых неслись различные звуки и шорохи, разносились монотонные голоса учителей, в которые вплеталась далёкая, еле уловимая мелодия сладкозвучной свирели. Теперь Ганс не чувствовал себя таким покинутым и одиноким. Взяв в руки книгу, он целиком погрузился в чтение. В течение всего долгого дня в душе Ганса жила смутная надежда на то, что в гулкой пустоте монастырского коридора внезапно раздастся и зазвучит перестук шагов, в энергичной весёлости которого он, несомненно, узнает лихую поступь своего нового друга. Не раз он задавал себе вопрос: вернётся ли Луи, да как скоро? Оставшись наедине с собой в окружении безмолвных равнодушных книг и рукописей, мальчик снова и снова воскрешал в памяти часы прошедшей ночи, с каждым разом всё более удивляясь неизъяснимой полноте и яркости жизни, бьющей через край в вихре сумасбродного веселья и безостановочной пляски. Ганс не мог отрицать, что в те часы, проведённые в трактире, он испытал больше, чем за всю свою прежнюю спокойную и такую упорядоченную жизнь. Иногда чувство стыда и осознание взрастающей в нём безнравственности вспыхивали в его сердце жгучим и мучительным огнём, и тогда ему казалось, что вот-вот в зал вбежит гневный и беспощадно суровый отец Альберт, угрожая ему вечной анафемой.* Но стоило мальчику вспомнить выражение лица и глаз аббата в некоторые мгновения душевной слабости, как страх сменялся всеобъемлющим чувством сострадания к этому несчастному и потерянному человеку. Сколько горя способен вытерпеть человек, прежде чем жизнь окончательно сломает его? Сколько разочарований и падений должны пронестись сокрушающим вихрем в отчаявшемся сердце? Существует три типа людей, каждый из которых совершенно по-разному справляется со сложными перипетиями судьбы. Первый тип, проходя чрез все муки жизненного ада, постепенно собирает в себе крохи стойкости и воли, которые преобразуются временем в колоссальную силу и мощь, охраняющую своего создателя и хранимую им же. Второй тип неосознанно впитывает в себя горечь невзгод, не замечая, как этот тихий яд разрушает душу, как медленно каменеет сердце, как разливается внутри безбрежная пустота. На смену непрекращающихся страданий приходит благословенное равнодушие, но человек едва ли способен заметить роковую перемену, совершающуюся с ним. И, наконец, существует такой тип людей, которых все пройденные жизненные испытания невольно закаляют, одевая душу и сердце в непроницаемую броню, за которой, впрочем, всё так же скрывается океан нерастраченной боли, неисчезнувших страданий и вечные призраки неисполненных желаний. О, с каким облегчением они бы сбросили с себя опостылевшую броню и невыносимый груз воспоминаний и былых надежд в реку Забвения или в воды таинственного Эридана!* Но, увы, сама природа не может позволить им этого, мучая изо дня в день непреодолимой тяжестью бытия, замкнутой и тщательно взлелеянной в собственной душе, свято охраняемой изнутри воздвигнутыми стенами. Равнодушие - это их спасение и недосягаемая мечта. Чёрствость и жестокость - достойная замена их постылой чувственности. Но никто не в силах изменить своё сердце, никто не в силах вырвать из груди свою душу. С этим приходится жить до самого конца, безнадежно сетуя на невозможность благословенного забытья. Именно к этому типу людей принадлежал отец Альберт. Ещё в самом начале их вынужденного общения Ганс понял это, заметив на усталом и сосредоточенном лице аббата неизбывную печать некогда перенесённых чувств и душевных страданий. “Как редко встречаются такие люди”, - подумал мальчик. И это показалось ему ещё поразительней от того, что наличие особого мировосприятия, тонкого и острого мышления как раз способствуют данному типу. Внезапно Ганса озарило воспоминание о маленьком полуночном приключении в лесу, о котором он так благополучно запамятовал, полностью погрузившись в доселе неведомые ему ощущения страсти и вакхического безумия. “Как же я мог забыть, - воскликнул он про себя. - Конечно, это объясняет его отсутствие. Кто, как не самый верный советник и друг настоятеля будет решать эту проблему?” Ему отчаянно захотелось увидеться с Луи, чтобы поделиться с ним своими сомнениями и догадками, которые, он был готов поручиться за это своей жизнью, были более чем верны. Он ничуть не сомневался, что раубриттеры ещё появятся в их краях, гонимые какой-то только им ведомой целью. Приближался удушливый вечер. В библиотеку неслышно подкралась тьма. В скриптории было всё так же уныло, тихо, безлюдно и одиноко, будто за писчим столом никогда и не сидел светловолосый юноша, больше похожий на прекрасного Ганимеда*, сошедшего с небес ради искусства и сменившего нектар и амброзию в своих руках на грифели, кисти и перья, дабы запечатлевать утраченные мгновения, тем самым приобщая их к вечности. Вопреки опасениям мальчика, аббат Делоне заглянул в тонущий в полумраке зал