дня в душе Ганса жила смутная надежда на то, что в гулкой пустоте монастырского коридора внезапно раздастся и зазвучит перестук шагов, в энергичной весёлости которого он, несомненно, узнает лихую поступь своего нового друга. Не раз он задавал себе вопрос: вернётся ли Луи, да как скоро? Оставшись наедине с собой в окружении безмолвных равнодушных книг и рукописей, мальчик снова и снова воскрешал в памяти часы прошедшей ночи, с каждым разом всё более удивляясь неизъяснимой полноте и яркости жизни, бьющей через край в вихре сумасбродного веселья и безостановочной пляски. Ганс не мог отрицать, что в те часы, проведённые в трактире, он испытал больше, чем за всю свою прежнюю спокойную и такую упорядоченную жизнь. Иногда чувство стыда и осознание взрастающей в нём безнравственности вспыхивали в его сердце жгучим и мучительным огнём, и тогда ему казалось, что вот-вот в зал вбежит гневный и беспощадно суровый отец Альберт, угрожая ему вечной анафемой.* Но стоило мальчику вспомнить выражение лица и глаз аббата в некоторые мгновения душевной слабости, как страх сменялся всеобъемлющим чувством сострадания к этому несчастному и потерянному человеку. Сколько горя способен вытерпеть человек, прежде чем жизнь окончательно сломает его? Сколько разочарований и падений должны пронестись сокрушающим вихрем в отчаявшемся сердце? Существует три типа людей, каждый из которых совершенно по-разному справляется со сложными перипетиями судьбы. Первый тип, проходя чрез все муки жизненного ада, постепенно собирает в себе крохи стойкости и воли, которые преобразуются временем в колоссальную силу и мощь, охраняющую своего создателя и хранимую им же. Второй тип неосознанно впитывает в себя горечь невзгод, не замечая, как этот тихий яд разрушает душу, как медленно каменеет сердце, как разливается внутри безбрежная пустота. На смену непрекращающихся страданий приходит благословенное равнодушие, но человек едва ли способен заметить роковую перемену, совершающуюся с ним. И, наконец, существует такой тип людей, которых все пройденные жизненные испытания невольно закаляют, одевая душу и сердце в непроницаемую броню, за которой, впрочем, всё так же скрывается океан нерастраченной боли, неисчезнувших страданий и вечные призраки неисполненных желаний. О, с каким облегчением они бы сбросили с себя опостылевшую броню и невыносимый груз воспоминаний и былых надежд в реку Забвения или в воды таинственного Эридана!* Но, увы, сама природа не может позволить им этого, мучая изо дня в день непреодолимой тяжестью бытия, замкнутой и тщательно взлелеянной в собственной душе, свято охраняемой изнутри воздвигнутыми стенами. Равнодушие - это их спасение и недосягаемая мечта. Чёрствость и жестокость - достойная замена их постылой чувственности. Но никто не в силах изменить своё сердце, никто не в силах вырвать из груди свою душу. С этим приходится жить до самого конца, безнадежно сетуя на невозможность благословенного забытья. Именно к этому типу людей принадлежал отец Альберт. Ещё в самом начале их вынужденного общения Ганс понял это, заметив на усталом и сосредоточенном лице аббата неизбывную печать некогда перенесённых чувств и душевных страданий. “Как редко встречаются такие люди”, - подумал мальчик. И это показалось ему ещё поразительней от того, что наличие особого мировосприятия, тонкого и острого мышления как раз способствуют данному типу. Внезапно Ганса озарило воспоминание о маленьком полуночном приключении в лесу, о котором он так благополучно запамятовал, полностью погрузившись в доселе неведомые ему ощущения страсти и вакхического безумия. “Как же я мог забыть, - воскликнул он про себя. - Конечно, это объясняет его отсутствие. Кто, как не самый верный советник и друг настоятеля будет решать эту проблему?” Ему отчаянно захотелось увидеться с Луи, чтобы поделиться с ним своими сомнениями и догадками, которые, он был готов поручиться за это своей жизнью, были более чем верны. Он ничуть не сомневался, что раубриттеры ещё появятся в их краях, гонимые какой-то только им ведомой целью. Приближался удушливый вечер. В библиотеку неслышно подкралась тьма. В скриптории было всё так же уныло, тихо, безлюдно и одиноко, будто за писчим столом никогда и не сидел светловолосый юноша, больше похожий на прекрасного Ганимеда*, сошедшего с небес ради искусства и сменившего нектар и амброзию в своих руках на грифели, кисти и перья, дабы запечатлевать утраченные мгновения, тем самым приобщая их к вечности. Вопреки опасениям мальчика, аббат Делоне заглянул в тонущий в полумраке зал и посоветовал покинуть обитель до захода солнца, т.е. незамедлительно. Его вид отличался несвойственной ему рассеянностью и скрытой тревогой, проступающей глубокими морщинами на его хмуром лице. Казалось, что он внезапно постарел и будто даже иссох за прошедший день. “И вряд ли это связано с разбойниками, рыщущими где-то около аббатства”, - решил Ганс. На мимоходом заданный им вопрос про Луи, аббат даже не дослушал мальчика, спешно покинув Ганса и проверяя подряд все классные помещения, изредка покрикивая на бедных задержавшихся учеников. “Очевидно, в этот вечер аббатство будет пустовать, - заметил мальчик, выглядывая в коридор и провожая взглядом удаляющуюся неестественно прямую спину мужчины. - Разумное решение, если они хотят избежать нелепых и ненужных жертв”. Больше здесь ничто не держало Ганса: он быстро убрал на место книги, разложил по порядку рукописи и взял в руки медный подсвечник с догорающей свечой, собираясь уходить. Он подумал о том, что было бы неплохо сейчас найти Луи, гуляющего где-то в городе или уже развлекающегося в каком-нибудь трактире. Ещё никогда прежде его не охватывало такое всепоглощающее желание увидеть другого человека. Но терпение укрепляет дух. А потому мальчик заглушил в своём сердце этот оглушительный и неподдельно искренний зов. Бросив взгляд на роскошный ларь, обёрнутый тяжёлыми надёжными цепями и хранящий в своём чреве древнюю реликвию, Ганс передумал и решил остаться в аббатстве. Он должен был своими глазами увидеть, чем всё закончится. Тем более непонятное чувство сострадания и сопричастности толкало его на ещё одну, последнюю встречу с Эженом. Закат в тот вечер был особенно прекрасен. Курчавые облака низко нависали над самым горизонтом, окрашенным в необычайно алый цвет, словно на небе вспыхнул божественный пожар, карающий и беспощадный. Ведь чем необузданней стихия, тем привлекательней она для взгляда, тем сильнее она влечёт в свои смертельные объятия. Пылающее багрянцем небо разжигало вдвойне страсть и жажду действия в груди мужчины, стоящего почти у самого подножия пологого холма, на котором чёрной резной глыбой высилось древнее аббатство. Скрывающийся за ним приятель с сомнением и дурным предчувствием исподлобья взглянул на мятежные небеса и с внутренним содроганием увидел только разливы пролитой крови. Ему хотелось встряхнуть друга и закричать прямо в его самодовольное и уверенное лицо, но он знал, что это ничего не изменит. - Пора, - кратко сказал Эжен и заткнул за пояс рукоять кинжала, - Человек не способен взлететь, но он может взобраться на собственноручно возведённую башню. Вот она, мой друг, перед нами, только и ждёт, чтобы мы покорили её. Смелее! Трусость порождает лишь неудачи. Морис не мог не согласиться с ним. И всё же, земля неотвратимо тянула его вниз, требовала, чтобы он остановился. В воздухе висела невыносимая духота, а отуманенное багрянцем небо жгло потупленный в смятении взгляд. В энергичных движениях упрямо шедшего вперёд мужчины сквозила ярость, вырывающаяся из-под контроля в резких и быстрых жестах. Теперь он просто не в силах был остановиться, прекрасно понимая, что его затея чрезвычайно рисковая и опасная. В тот момент, когда он очнулся от краткого сна, сморившего даже его волевую натуру, и обнаружил пропажу своего главного козыря в этой игре меж двух огней, его разум заволокло туманом и бессильной одурманивающей яростью. Тёмная бездна в его груди раскрылась и окончательно поглотила его. Он знал, что, возможно, в аббатстве их будет ждать стража, посланная схватить разбойников, но оставалась надежда и на то, что обессиленный посол попросту упал замертво в этом густом непроходимом лесу, сохранив тайну своего похищения. Времени было слишком мало, поскольку над верхушками деревьев уже занимался насмешливо нежный рассвет, сгоняя раубриттеров с опасной поляны, где их легко могли обнаружить. Потеря пленника не остановила Эжена, а наоборот: он загорелся новой идеей, ещё более соблазнительной и расчётливой. Однако более нравственный Морис пришёл в ужас, когда услышал план действий друга: проникнуть в аббатство на исходе дня, когда землю начинает покрывать густой сумрак, и выкрасть древнюю реликвию, о нахождении которой знают совсем не многие, а следовательно, мало кто думает, что её может украсть пара каких-то пришлых разбойников. Испуганный Морис воскликнул, что это - святотатство и осквернение святыни, отчаянно взывая к совести обезумевшего от жажды наживы друга. Но все думы Эжена уже были обращены к аббатству, а мольбы младшего товарища так и остались неуслышанными.