не сделали необдуманную, глупую и непоправимую ошибку”, - мрачно подумал Морис и, стараясь не терять из виду фигуру друга, последовал в глубину величавой обители. За следующим поворотом резко посветлело, поскольку мужчины подошли к центральному нефу аббатства, который заканчивался мерцающим сотней свечей алтарём. Досадливо поморщившись, Эжен спешно отвернулся и быстро прошёл мимо сияющего зала, но его младший товарищ наоборот удивлённо застыл, очарованный необыкновенной красотой. Сквозь цветные стёкла фигурных витражей лились алые волны света последних закатных лучей, причудливо сплетаясь с мерцанием горящих свечей и лампадок, образуя картину, полную неизъяснимой прелести и сокровенного таинства, в которой человеку отводилось второстепенное и совсем малозаметное место, в которой властвовала вечная неугасающая божественная красота. Морис не мог отвести взгляд. Остановившись между глубоким сумраком коридора и сияющим залом, мужчина вдруг осознал себя всего лишь тенью, мелькнувшей среди упорядоченного хаоса жизни и тотчас стремившейся исчезнуть в небытие. “Кто же мы? Неужели всё, что составляет наше существование может так просто исчезнуть, уйти, не оставив и следа в истории? Неужели мы только жалкие тени на бренной земле?” - горько воскликнул про себя Морис и неожиданно остро ощутил неведомое ему доселе одиночество и сожаление, что так легкомысленно оставил родную семью. Более всего отличавшийся отвагой и безудержной храбростью, сейчас он был в шаге от всепоглощающего отчаяния. Вдалеке раздался крик, затем ещё один, усиленный действием эхо, и, наконец, лавина звуков обрушилась на прежде глумливо затихнувшее аббатство. - Держите его! - отчётливо послышалось среди неразборчивых криков. - Ахх! Черти, не возьмёте! Слышите?! Вы не получите меня! - было им ответом, в котором отдалённо угадывался искажённый гневом и ненавистью голос Эжена. Морис незамедлительно побежал на шум и, разглядев в свете единственного факела десяток вооружённых стражей, бросился защищать друга. В пылу схватки он мгновенно позабыл тот странный цепенящий страх, который был попросту предчувствием неизбежного конца. Будучи превосходным бойцом, он мастерски сражался, всем сердцем чувствуя, что последствия этой рисковой ночной вылазки будут тяжелы, невыносимо тяжелы, словно вся каменная громада монастыря разом обрушится на них. Только услышав голос Эжена, Морис, не раздумывая и не сомневаясь ни секунды, бросился защищать самое дорогое, что есть в его жизни, и что составляет неотъемлемую часть его самого. Преданность всегда украшала его и без того прекрасную внешность, облагораживала душу, но иногда и служила оправданием бесчеловечных свершений, разделённых пополам с его неизменным другом. Но силы были неравны. Не прошло и нескольких минут, как руки Мориса были крепко связаны за спиной толстой верёвкой. Овеянный жаром битвы, он, тем не менее, победоносно оглядывал многочисленную побитую стражу, дивясь их неуклюжести и тучности. В гуще мелькающих оружий и лат неутомимо сражался несломленный духом Эжен, хрипящий проклятья всем и каждому, кто направлял на него свою пику или меч. Его лицо было поистине страшно: некогда правильные черты лица неузнаваемо исказились от ярости и боевого азарта, а в глубине глаз плескалось истинное безумие. Остервенелыми движениями он отталкивал каждого приблизившегося стража, словно загнанный в угол обезумевший зверь. Но и его час настал: верёвка, будто лоза, крепко обвила всё его сопротивляющееся и непрерывно изворачивающееся тело. За краткой схваткой недвижимо, словно за занимательным театральным действом, наблюдал высокий черноволосый аббат, в руке которого ярким пламенем горел смоляной факел, бросающий на обескровленное бледное лицо зловещие отблески. С чувством глубокого удовлетворения он смотрел, как на его глазах рушатся две жизни, и горький смех рвался из его груди. Смерть двух смутьянов казалась ему достойной платой за пусть и малое, но такое необходимое ему сейчас спокойствие. Грядёт беда, и он знал это. Но он также был готов любой ценой выкупить у судьбы ещё немного времени. На вершине лестницы, у подножия которой проходило задержание преступников, в тени затаился ещё один невольный зритель: с щемящей тоской и сочувствием он провожал глазами фигуры удаляющихся раубриттеров, задерживая взгляд то на светловолосой макушке, то на чёрной, словно вечная непроглядная ночь. На протяжении всего вечера в душе он снова и снова звал Луи. На следующий день в городе царило необыкновенное оживление. В маленьком городке всегда найдётся новая тема для сплетен и обсуждений, но в этот день, казалось, общая мысль, общее событие довлело над всеми людьми. Все жители: и знатные горожане, и вечно занятые делом труженики-ремесленники, и снующие по улицам дети, - почти все без исключения находились в предвкушении некоего действа, ожидание которого незримо соединяло их. Многие бросили свою недоделанную работу, закрыли лавки и озабоченно спешили по улице вослед за другими горожанами. На лицах большинства людей едва заметно просвечивала скрытая радость, словно в город неожиданно пришёл праздник. Всеобщий неиссякаемый людской поток следовал за черту города, где внезапно останавливался на одном месте, словно упираясь в невидимую преграду. То было лобное место, на котором проходили все городские казни за воровство, разбои, убийства и прочие беззакония. Сколько невинных людей пострадало здесь из-за глупой косности так называемых судей! Бывали случаи и ложной клеветы, и зависти к чужому достатку, и попросту досадные недоразумения, - случаи, губившие поистине достойные и честные души. Но раубриттеров здесь казнили впервые. Именно поэтому на серую пустынную прогалину стекалось столько народа: чтобы посмотреть своими глазами на варваров, разбойников и преступников, посмевших нарушить мирное течение жизни городка, пришедших из далёких краёв для святотатства над их реликвией, над их единственной защитой пред гневом небес. По выжженной солнцем, вытоптанной сотнями ног земле важно прохаживались два ворона, которые, словно пара скандинавских вестников, будто нетерпеливо ожидали кровавого свершения, чтобы тотчас же полететь с рассказом к своему господину и хозяину, или же, повинуясь древнему инстинкту, выклевать жертвам глаза. Они мерно ходили у самых подмостков хлипкого деревянного эшафота, распугивая людей и образуя вокруг себя пустое пространство, словно главные зрители начинающегося представления. К полудню собралось столько народу, что дежурившая стража еле сдерживала натиск толпы, в которой всё более росло нетерпение и жажда развлекательного зрелища. Наиболее предприимчивые торговцы прямо там продавали свой товар, предлагая зрителям свежеиспечённые пироги или кружечку вина. Толпа была охвачена всеобщим предвкушением: забравшись на деревья, звонко кричали дети и школяры, толкая друг и друга и вытягивая шеи, чтобы лучше видеть действо, шумел и бурлил народ. По верху городской стены прогуливались охранники, сверкая на солнце блеском начищенных лат и алебастр, а в тени прохладного камня скрывались несколько синдиков, заведовавших судебными делами, и настоятель аббатства, сидящий на стуле с суровым и ничего не выражающим лицом. Ни герцога, ни кого-либо из его семьи среди зрителей не было. Отсутствовали и аббаты, предпочитая не видеть совершающегося, пусть заслуженного и необходимого, правосудия. Вдалеке на дороге показалась небольшая процессия, в середине которой по изорванной одежде и крепко связанным сзади рукам можно было без труда узнать заключенных. Их сопровождал эскорт из дюжины городских стражников, словно почётных и важных гостей. Они шли довольно медленно и даже торжественно под нещадно палящим солнцем, будто неспешно прогуливаясь благодатным летним днём, однако при приближении в их лицах отчётливо читалась нечеловеческая усталость и сквозящее во взгляде равнодушие. Прошедшая ночь была для них невыносимо долгой. При их появлении людское море забурлило и отовсюду стали раздаваться громкие гневные выкрики. Всё застыло в ожидании. Наконец, под конвоем они взошли на помост, представ пред сотнями жадных и требовательных глаз, направленных на их несломленные фигуры. В течение долгой и продолжительной речи высокого и худого, как жердь, председателя суда, зачитывающего приговор визгливым надрывистым голосом, каждый пришедший горожанин мог тщательно осмотреть заключённых, стоящих на возвышении. Среди многоликой толпы, несомненно, нашлось и несколько сострадальцев, которые, ожидая увидеть свирепые варварские лица, словно пришедших ландскнехтов*, прониклись ещё большим сочувствием к чужому горю, обнаружив пред собой двух молодых и благородных мужчин. Однако и эти капли постепенно растворились в бурлящем море людского гнева. Темноволосый мужчина стоял с гордо поднятой головой и неотрывно смотрел в одну ему ведомую даль, не обращая внимания ни на обидные его самолюбию крики, ни на резкую боль связанных сзади рук, ни на толстую петлю, уже наброшенную на его точёную шею. То, с каким достоинством и храбростью он держался, будто указы