ие. В маленьком городке всегда найдётся новая тема для сплетен и обсуждений, но в этот день, казалось, общая мысль, общее событие довлело над всеми людьми. Все жители: и знатные горожане, и вечно занятые делом труженики-ремесленники, и снующие по улицам дети, - почти все без исключения находились в предвкушении некоего действа, ожидание которого незримо соединяло их. Многие бросили свою недоделанную работу, закрыли лавки и озабоченно спешили по улице вослед за другими горожанами. На лицах большинства людей едва заметно просвечивала скрытая радость, словно в город неожиданно пришёл праздник. Всеобщий неиссякаемый людской поток следовал за черту города, где внезапно останавливался на одном месте, словно упираясь в невидимую преграду. То было лобное место, на котором проходили все городские казни за воровство, разбои, убийства и прочие беззакония. Сколько невинных людей пострадало здесь из-за глупой косности так называемых судей! Бывали случаи и ложной клеветы, и зависти к чужому достатку, и попросту досадные недоразумения, - случаи, губившие поистине достойные и честные души. Но раубриттеров здесь казнили впервые. Именно поэтому на серую пустынную прогалину стекалось столько народа: чтобы посмотреть своими глазами на варваров, разбойников и преступников, посмевших нарушить мирное течение жизни городка, пришедших из далёких краёв для святотатства над их реликвией, над их единственной защитой пред гневом небес. По выжженной солнцем, вытоптанной сотнями ног земле важно прохаживались два ворона, которые, словно пара скандинавских вестников, будто нетерпеливо ожидали кровавого свершения, чтобы тотчас же полететь с рассказом к своему господину и хозяину, или же, повинуясь древнему инстинкту, выклевать жертвам глаза. Они мерно ходили у самых подмостков хлипкого деревянного эшафота, распугивая людей и образуя вокруг себя пустое пространство, словно главные зрители начинающегося представления. К полудню собралось столько народу, что дежурившая стража еле сдерживала натиск толпы, в которой всё более росло нетерпение и жажда развлекательного зрелища. Наиболее предприимчивые торговцы прямо там продавали свой товар, предлагая зрителям свежеиспечённые пироги или кружечку вина. Толпа была охвачена всеобщим предвкушением: забравшись на деревья, звонко кричали дети и школяры, толкая друг и друга и вытягивая шеи, чтобы лучше видеть действо, шумел и бурлил народ. По верху городской стены прогуливались охранники, сверкая на солнце блеском начищенных лат и алебастр, а в тени прохладного камня скрывались несколько синдиков, заведовавших судебными делами, и настоятель аббатства, сидящий на стуле с суровым и ничего не выражающим лицом. Ни герцога, ни кого-либо из его семьи среди зрителей не было. Отсутствовали и аббаты, предпочитая не видеть совершающегося, пусть заслуженного и необходимого, правосудия. Вдалеке на дороге показалась небольшая процессия, в середине которой по изорванной одежде и крепко связанным сзади рукам можно было без труда узнать заключенных. Их сопровождал эскорт из дюжины городских стражников, словно почётных и важных гостей. Они шли довольно медленно и даже торжественно под нещадно палящим солнцем, будто неспешно прогуливаясь благодатным летним днём, однако при приближении в их лицах отчётливо читалась нечеловеческая усталость и сквозящее во взгляде равнодушие. Прошедшая ночь была для них невыносимо долгой. При их появлении людское море забурлило и отовсюду стали раздаваться громкие гневные выкрики. Всё застыло в ожидании. Наконец, под конвоем они взошли на помост, представ пред сотнями жадных и требовательных глаз, направленных на их несломленные фигуры. В течение долгой и продолжительной речи высокого и худого, как жердь, председателя суда, зачитывающего приговор визгливым надрывистым голосом, каждый пришедший горожанин мог тщательно осмотреть заключённых, стоящих на возвышении. Среди многоликой толпы, несомненно, нашлось и несколько сострадальцев, которые, ожидая увидеть свирепые варварские лица, словно пришедших ландскнехтов*, прониклись ещё большим сочувствием к чужому горю, обнаружив пред собой двух молодых и благородных мужчин. Однако и эти капли постепенно растворились в бурлящем море людского гнева. Темноволосый мужчина стоял с гордо поднятой головой и неотрывно смотрел в одну ему ведомую даль, не обращая внимания ни на обидные его самолюбию крики, ни на резкую боль связанных сзади рук, ни на толстую петлю, уже наброшенную на его точёную шею. То, с каким достоинством и храбростью он держался, будто указывало на принадлежность к благородной, возможно, даже королевской крови. Его статная фигура величаво высилась над беснующейся толпой и служила немым укором жалкой человеческой власти, так легко и играючи распоряжавшейся судьбами людей. Каждый человек здесь, около эшафота, разумно полагал, что преступники получают заслуженную кару, что пред ними совершается справедливое возмездие. Но так ли это? Кто же действительно имеет право носить гордое и поистине удивительное имя - человек? Власть имеющие и дарующие блага, исповедующие богопочитание, или простые честные люди? Разве человек, совершивший ошибку, пусть губительную, роковую и противную всякой морали, теряет божественное право называться человеком? И кто же посмеет определить степень человечности, кто же рискнёт определить ту границу людской гуманности, за которой начинается жуткая, звериная, безнравственная и глубоко инстинктивная бесчеловечность? Как бы то ни было, Морис считал иначе, предоставляя одной только Судьбе право судить его и его старшего друга. Он также непоколебимо и уверенно стоял плечом к плечу своего закадычного друга Эжена, ради которого покинул семью, ради которого взошёл на эшафот, чтобы с надеждой и бесстрашием взглянуть в лицо последнего врага - смерти. - Пришло время возблагодарить тебя за всё, Морис, - прошептал Эжен так, чтобы было слышно только стоящему рядом другу, - Sic spectando tides[1]. Вот только не должна верность приводить к пороку и бесславному концу. О, зачем ты направился за мной? Зачем ты разделил со мной каждое злодеяние и позволил увести себя в это жерло наивысшего тщеславия и корысти? О, зачем, зачем, зачем... После того, как их схватили, словно пелена внезапно спала с глаз Эжена, и он увидел, к чему привело его неуёмное и страстное желание наживы, потворство страстям и увлечённость боевым, грабительским азартом, заканчивающимся истинно звериным безумием. Одна печаль теперь сжигала его сердце, одна боль обволакивала потоком невыразимых слёз душу: сожаление о том, что увлёк дорогого друга за собой в ту бездну, которая звала его, и в пучину которой он с радостью бросился. Невыносимый груз опустился на его плечи тяжестью одной невинной и драгоценной жизни. - Не кори себя, - мягко молвил ему в ответ Морис, - Так и должно было случиться, ибо это не зависело ни от меня, ни тем более от тебя. Я всего лишь следовал за своим сердцем, шёл той дорогой, которая была уготована мне ещё при рождении. И я всей душой чувствовал, что это правильно. Не ты меня увлёк, а Судьба сама направила меня вослед за тобой, чтобы быть рядом, чтобы поддерживать тебя. Каждому человеку необходим друг, сообщник, спутник, разделяющий с ним и радость, и горести. Ты бы погиб один, ведь нельзя же в одиночку противостоять всему миру? Так не нужно же страдать, не нужно убиваться и корить себя! Посмотри, как ослепительно приветствует нас солнце, как мы навечно остаёмся в сердцах и памяти всех этих людей! В путешествиях мы изведали многое, что так и останется недоступным этим простым смертным, мы дерзнули жить, и память о наших деяниях будет вечна! Не бойся, мой друг, в этот страшный и благословенный час ты не одинок. Словно два нерушимых столпа, они высились над кипучей встревоженной толпой, и на их лицах было написано бесконечное мужество, сопряжённое со снисходительной и всепрощающей полуулыбкой. Последние слова приговора оглушительно прозвучали сквозь летящий людской гул: - Именем светлейшего и благороднейшего герцога Беррийского приговариваются к повешению за совершённые ими кровавые злодеяния и разбой в близлежащих краях и землях, принадлежащих Его милости! Pereat improbus - Amen, Amen, Amen! [2] Сразу после провозглашённых слов председателя, под ногами двух верных друзей разверзлась пропасть. Народ застыл в восхищении. Через минуту всё было кончено. Среди ветвей высокого раскидистого дуба поодаль от страшного места и основной массы толпы приютилось несколько школяров, издалека наблюдавших за казнью. Самый юный из них недвижно продолжал смотреть на пустынный эшафот, где навечно застыли две жизни, две судьбы, а теперь два простых мёртвых тела. Ему казалось, что тот темноволосый рыцарь в продолжение всей казни смотрел прямо на него, будто безмолвно предупреждая о чём-то ещё неведомом ему. - А ведь это могли бы быть мы, - отрешённо и растерянно проговорил Ганс и повернулся к светловолосому юноше, который ловко расположился на соседней толстой ветке. - Внешнее сходство не всегда определяет схожую судьбу, - задумчиво ответил Луи и успокаивающе положил руку на хрупкое пл