не оборачиваясь, скрылся в широких просторах поля, колосья которого плотно сомкнулись за его спиной. Теперь никто не мешал осуществлению его заветного желания, и Альберт уже был готов стремглав бежать к дому, как из незапертой двери вышла сама хозяйка, подобрав полы длинного белого утреннего платья. О, как она была удивительно свежа и невинна, плескаясь в лучах благодатного солнца! Какой нежностью и лаской светилось её белоснежное лицо, направленное навстречу пробуждающимся небесам! Альберт давно забыл это чувство бесконечного восхищения, что наполняло его душу в прежние времена. Оно было сродни преклонению пред божественными созданиями или же преклонению пред искуснейшими творениями человека. Но важно было одно: снова возникшее в груди чувство наполняло его жизнью, настоящей жизнью, которая, казалось, вот-вот готова была выплеснуться из него потоками блаженства и счастья. Точно завороженный, Альберт сошёл с тропы на просторную поляну пред домом. Он ровно стоял, не шелохнувшись, и ждал. Из невысокого деревянного амбара неподалёку от дома вышла молодая девушка, почти девочка, если судить по хрупкой и тонкой фигурке, несущая в охапку различные свёртки и пытающаяся вдобавок удержать ещё и объёмный глиняный кувшин. Завидев её, Аталия поспешила к девушке и, принимая из натруженных рук сосуд, пригладила её растрепавшиеся волосы. Служанка благодарно склонила голову, но когда подняла взгляд, то тотчас же увидела недвижимо стоящего Альберта. От удивления из её груди вырвался вскрик, точно она увидела привидение. Аталия проследила за её взглядом и, повернувшись, также недвижимо застыла, подобно каменной статуе. Казалось, время остановилось: солнце застыло светозарной глыбой в зените, а ветер перестал трепать кудрявые колосья в необъятном поле. Глядя друг другу в глаза, словно пытаясь прочитать в них ответы на все свои тайные и неизречённые вопросы, они снова создавали свой таинственный и скрытый от остальных глаз мир, в котором властвовали только они, вдвоём распоряжаясь покорённой ими судьбой. Внезапный треск ворвался в этот маленький и такой ещё неокрепший мир: то разбился о выжженную солнцем землю сосуд, исторгая из своего чрева тонкие струйки свежего молока. Будто очнувшись от долгого сна, Аталия перевела взгляд на свои пустые руки, а затем устремила рассеянный взор на глиняные осколки, устлавшие сухую земляную дорожку. Медленно присев, она стала собирать осколки в свою ладонь, но один из них ранил её пальцы особенно острым краем. В разлитое молоко упали несколько капель крови, расплываясь в нём кольцевидными кругами. Стоявшая рядом девушка, что попеременно переводила взгляд со своей госпожи на внезапного гостя, бросилась с причитаниями к Аталии, побросав на ближайшую скамью все свои многочисленные свёртки. - Не беспокойтесь, моя госпожа, рана не глубока, - словно маленького ребёнка, успокаивала девушка Аталию, перевязывая её пальцы белоснежным платком, - А молоко уйдёт в землю, и ничего не останется на поверхности. Как будто ничего и не было, вот увидите. Бог дал нам землю, и она благосклонна к нам, готова принять всё, что мы дадим ей. И насколько мы добры, настолько щедро и она одаривает нас. Вот и всё, моя госпожа, крови больше не видно. Да и земля теперь чиста и первозданна. Невидяще оглядывая свою перевязанную руку, молодая хозяйка поднесла её к груди, а потом, снова посмотрев на стоящего на прежнем месте Альберта, бросилась к нему, точно боялась, что он сейчас исчезнет или растворится в воздухе. Они не говорили ни слова, только наслаждались присутствием друг друга, пытаясь крепко удержать счастье этого мгновения. Взяв Альберта за руку, она мягко повела его за собой в сад, что раскинулся райским островом, или сказочным миражом, за домом. В переплетённых ветвях густых крон пели соловьи и щебетали, переговариваясь на своём птичьем языке, пестрокрылые сойки. В тенистой беседке влюблённые провели не один час, изливая свою душу и не желая останавливать этот нескончаемый разговор. Их покой хранила служанка, незаметно исчезнувшая в глубинах дома. Так и повелось, что Альберт приходил в утренние часы, когда благоверный и трудолюбивый супруг пропадал в недрах полей и виноградников. Нежась в беседке под покровом склонённых под тяжестью плодов ветвей, рыцарь и кружевница теряли весь мир, обретая его друг в друге. Стараясь ничем не нарушать хрупкое перемирие между ними, в разговорах они не затрагивали свои жизни прошедших трёх лет. И только раз Аталия промолвила неверным шёпотом, будто тихие слова менее весомые и реальные по своему значению: - Пойми, милый, что мне оставалось делать? Я не знала, вернёшься ли ты. А если и когда-нибудь воротишься назад, не забудешь ли ты бедную рукодельницу, встреченную некогда у лесной дороги? Быть в тягость другим людям - что может быть невыносимее этого? Она спрашивала и не требовала ответа, позволяя вопросам остаться неразрешимой загадкой, повисшей между ними. Наблюдая за ней, Альберт вскоре отметил, что его любимая изменилась, неуловимо и почти незаметно. Исчезли некоторая манерность и жеманность, что были ранее присущи её поведению. Лёгкое кокетство сменила пробуждающаяся с каждым новым днём женственность, придавая ей ореол боттичеллиевской Венеры. Взгляд её был теперь более открыт и прям, однако же Альберт чувствовал в своём сердце глубинную преграду между ними, неведомо когда возникшую и пугающую его. В своих речах Аталия была необычайно смела и уверенна, подчас даже опекая Альберта своими советами, точно собственного ребёнка. Но, несмотря на это, любовь по прежнему разгоралась ярким пламенем в его сердце, сообщая его характеру и темпераменту эмоциональную горячность. Тайные встречи не могли длиться вечно, даже если они были охраняемы верной сообщницей-служанкой. И не Аталия была тому причиной. За неспешными беседами и нежными объятиями скрыто росло новое, доселе неведомое Альберту чувство. Оно незаметно взрастало, вскормленное намёками, предположениями и домыслами, пока не достигло таких размеров, что рыцарь более не мог его игнорировать. Точно переполненный кубок вина, он готов был выплеснуть свою бушующую ревность на любого, кто задевал его за живое. Чувство росло и ширилось с каждым приходом в чудесный сад виноградаря, которого Альберт, ни разу не встретив наедине, научился ненавидеть. Он вспоминал их первую встречу, очертания ещё незнакомой ему пары у границы поля, и всё представлялось ему жестокой ложью, бессмыслицей, нелепицей. Жизнь оказалась превосходным и умным учителем, а её способный ученик с радостью впитал все азы любви. Его противоречивое поведение стало вызывать возмущённый ропот вельмож графского двора, а гневные и обличительные памфлеты, прилюдно оскорбляющие высокородных графов, таких, как его отец, навлекали всеобщую злость и недовольство. Порой останавливаясь, он с ужасом думал о том, что делает, но всеразрушающая внутри него сила была неподвластна ему. Перед ней можно только смириться и попытаться молча пережить её отвратительнейшие проявления. Визиты к Аталии стали реже, пока совсем не прекратились. Он понимал, что заставляет её страдать и мучиться в неизвестности, но клокочущая в нём ярость грозила принести ей ещё большую боль. А старый граф наблюдал за своим непутёвым младшим сыном и ехидно посмеивался, проницательно догадываясь обо всех его жизненных и любовных перипетиях. Часто Альберт взывал к собственному разуму и, стараясь оживить в душе былую человечность и понимание к другим людям, вёл с самим собой увещевательные беседы: “Ведь что, по сути, он сделал мне? Намеренно ли он причинил мне зло? Нет же, я уверен, нет! Этот виноградарь - обычный человек, честный и трудолюбивый, полюбивший девушку и взявший её себе в жёны. Это ли не предел мечтаний каждого труженика, неутомимого работника? И не его беда, что Аталия стала некогда смыслом моего существования, его неотъемлемой частью. Я не могу осуждать его только за вполне естественное стремление к счастью: к нему стремится всякий мыслящий человек. И какое ему дело до того, что теперь я опустошён и раздавлен?! То, что составляет счастье одного, неизменно несёт в себе злодеяние для другого. Какой отвратительный закон жизни! Мне стоит, наверное, сетовать на провидение, которое поместило меня на место этого “другого”, а не на бедного виноградаря. Ох, одно воспоминание о нём невыносимо! Святые небеса, ну можно ли так ненавидеть какого-то незнакомца?! ” Приближалась осень, а отчаявшийся Альберт так и покинул свою кружевницу, оставив её томительно ожидать его в тени раскидистых густых вишен и грабов. Время мчалось вперёд, унося с собой ворохи облетелых медных листьев, что устлали дороги и лесные тропинки. Воздух был пропитан предчувствием дождя, готового вот-вот пролиться со сгущающихся небес. Казалось, что под ногами непрестанно шелестели капли преждевременно упавших зарниц, таких же огненных и омертвелых. Сам дом Аталии теперь вызывал глубокую неприязнь у рыцаря и ассоциировался не с любимой, а с ненавистным и ничего не подозревающим соперником, представляющимся ему неким зловредным и хитрым вором. И как бы он ни убеждал себя рассуждениями и неоспоримыми доводами, неприкрытая вражда в конце концов