лось делать? Я не знала, вернёшься ли ты. А если и когда-нибудь воротишься назад, не забудешь ли ты бедную рукодельницу, встреченную некогда у лесной дороги? Быть в тягость другим людям - что может быть невыносимее этого? Она спрашивала и не требовала ответа, позволяя вопросам остаться неразрешимой загадкой, повисшей между ними. Наблюдая за ней, Альберт вскоре отметил, что его любимая изменилась, неуловимо и почти незаметно. Исчезли некоторая манерность и жеманность, что были ранее присущи её поведению. Лёгкое кокетство сменила пробуждающаяся с каждым новым днём женственность, придавая ей ореол боттичеллиевской Венеры. Взгляд её был теперь более открыт и прям, однако же Альберт чувствовал в своём сердце глубинную преграду между ними, неведомо когда возникшую и пугающую его. В своих речах Аталия была необычайно смела и уверенна, подчас даже опекая Альберта своими советами, точно собственного ребёнка. Но, несмотря на это, любовь по прежнему разгоралась ярким пламенем в его сердце, сообщая его характеру и темпераменту эмоциональную горячность. Тайные встречи не могли длиться вечно, даже если они были охраняемы верной сообщницей-служанкой. И не Аталия была тому причиной. За неспешными беседами и нежными объятиями скрыто росло новое, доселе неведомое Альберту чувство. Оно незаметно взрастало, вскормленное намёками, предположениями и домыслами, пока не достигло таких размеров, что рыцарь более не мог его игнорировать. Точно переполненный кубок вина, он готов был выплеснуть свою бушующую ревность на любого, кто задевал его за живое. Чувство росло и ширилось с каждым приходом в чудесный сад виноградаря, которого Альберт, ни разу не встретив наедине, научился ненавидеть. Он вспоминал их первую встречу, очертания ещё незнакомой ему пары у границы поля, и всё представлялось ему жестокой ложью, бессмыслицей, нелепицей. Жизнь оказалась превосходным и умным учителем, а её способный ученик с радостью впитал все азы любви. Его противоречивое поведение стало вызывать возмущённый ропот вельмож графского двора, а гневные и обличительные памфлеты, прилюдно оскорбляющие высокородных графов, таких, как его отец, навлекали всеобщую злость и недовольство. Порой останавливаясь, он с ужасом думал о том, что делает, но всеразрушающая внутри него сила была неподвластна ему. Перед ней можно только смириться и попытаться молча пережить её отвратительнейшие проявления. Визиты к Аталии стали реже, пока совсем не прекратились. Он понимал, что заставляет её страдать и мучиться в неизвестности, но клокочущая в нём ярость грозила принести ей ещё большую боль. А старый граф наблюдал за своим непутёвым младшим сыном и ехидно посмеивался, проницательно догадываясь обо всех его жизненных и любовных перипетиях. Часто Альберт взывал к собственному разуму и, стараясь оживить в душе былую человечность и понимание к другим людям, вёл с самим собой увещевательные беседы: “Ведь что, по сути, он сделал мне? Намеренно ли он причинил мне зло? Нет же, я уверен, нет! Этот виноградарь - обычный человек, честный и трудолюбивый, полюбивший девушку и взявший её себе в жёны. Это ли не предел мечтаний каждого труженика, неутомимого работника? И не его беда, что Аталия стала некогда смыслом моего существования, его неотъемлемой частью. Я не могу осуждать его только за вполне естественное стремление к счастью: к нему стремится всякий мыслящий человек. И какое ему дело до того, что теперь я опустошён и раздавлен?! То, что составляет счастье одного, неизменно несёт в себе злодеяние для другого. Какой отвратительный закон жизни! Мне стоит, наверное, сетовать на провидение, которое поместило меня на место этого “другого”, а не на бедного виноградаря. Ох, одно воспоминание о нём невыносимо! Святые небеса, ну можно ли так ненавидеть какого-то незнакомца?! ” Приближалась осень, а отчаявшийся Альберт так и покинул свою кружевницу, оставив её томительно ожидать его в тени раскидистых густых вишен и грабов. Время мчалось вперёд, унося с собой ворохи облетелых медных листьев, что устлали дороги и лесные тропинки. Воздух был пропитан предчувствием дождя, готового вот-вот пролиться со сгущающихся небес. Казалось, что под ногами непрестанно шелестели капли преждевременно упавших зарниц, таких же огненных и омертвелых. Сам дом Аталии теперь вызывал глубокую неприязнь у рыцаря и ассоциировался не с любимой, а с ненавистным и ничего не подозревающим соперником, представляющимся ему неким зловредным и хитрым вором. И как бы он ни убеждал себя рассуждениями и неоспоримыми доводами, неприкрытая вражда в конце концов овладевала им и всецело затмевала разум. Но отречение от Аталии стало бы жалким и позорным поражением пред слабейшим противником. А потому, он решил незамедлительно действовать и попытаться встретиться с Аталией в городе, вдали от ставшего ненавистным дома, где пёстрые цветники да дивные растения словно говорили ему о безграничности оттенков лживого и прекрасного. Дом казался вычурным, а его украшения аляповатыми. Будто зараза и гниль графского двора каким-то неведомым образом проникли и в сельский дом виноградаря. Владевшее Альбертом душевное напряжение сообщало его действиям и поступкам бунтарскую непокорность, бросающуюся в глаза ханжеским вельможам. Над графством сгущались тучи, обещая вот-вот пролиться сокрушительным осенним ливнем. Отдалённые раскаты грома уже доносились до замка. Всё разрешилось одним сумрачным сентябрьским днём. Прилетевший с моря воющий ветер уже неделю не давал жителям Порсиана покоя. Но в этот холодный, по-осеннему ненастный день разыгравшаяся буря была настолько сильна, что почти сбивала с ног рискнувших выйти из дома людей. Тем не менее, площадь порсианского городка была оживлена и немолчна, поскольку на ней всё так же толпились торговцы, купцы, зазывалы, праздные гуляки и прочий люд. Надвигающиеся тучи не пугали привыкших к различным проявлениям непогоды жителей, а наоборот только подхлёстывали нетерпение и ожидание какого-то божественного чуда. Затянутое облаками небо придавало всему серый и непритязательный оттенок: дома были серы, пылилась мостовая, и даже лица у снующих повсюду людей будто были поддёрнуты сероватой дымкой. Среди разношёрстой толчеи затерялся и молодой графский сын, Альберт де Шатильон, по давнему военному прозвищу Зоркий Глаз. Полы его серого шерстяного плаща нещадно трепал разыгравшийся ветер, пыль оседала на его простой и незаметной для чужого взгляда одежде, сообщая её цвету ещё большую непримечательность. Вечно спешившие куда-то торговцы поминутно толкали его, задевая плечами, котомками и непрестанно ругаясь на стоящего, словно неживой столб, на одном месте мужчину. Однако его взгляд скользил по ворчливым лицам и тотчас же рассеянно отвлекался и скользил в сторону, вглядываясь вдаль и, видимо, надеясь кого-то увидеть. Не первый день Альберт ходил по городу в тщетной надежде встретить Аталию, которая, как он знал, любила выходить в город на прогулку и за покупками, захватив с собой неизменную служанку. В этот сумрачный день удача наконец улыбнулась ему. Вдоль рядов с разложенными драгоценными товарами и тканями прогуливалась молодая пара, в которой он мгновенно узнал злополучного виноградаря с красавицей-супругой. Придирчиво разглядывая рулоны, Аталия поглаживала рукой гентское сукно, привезённое из родных ей земель. Обрадованно улыбнувшись, она начала оживлённо переговариваться с торговцем, то показывая в воздухе замысловатые фигуры, то начиная что-то вычерчивать пальцем на ткани. Пожилой седовласый купец был очарован подошедшей покупательницей и довольно вёл неспешный разговор. Виноградарь быстро заскучал и отошёл на некоторое расстояние, чтобы разглядеть и остальные товары. Альберт, не отрываясь, следил за его движениями, точно дикий зверь, готовый броситься на ничего не подозревающую жертву. После того как Аталия расплатилась с суконщиком, молодая чета направилась к противоположной стороне площади, видимо, собираясь вернуться обратно в дом. Ветер стал настолько сильным, что начал сносить с прилавков разложенный товар. Возникла суматоха: люди спешили уйти с открытого пространства, где свирепствовала буря, купцы сворачивали товар и закрывали лавки, мальчишки бегали кругами, вереща, и запуская в пыльное небо воздушных змеев. Впрочем, верёвка быстро обрывалась, унося игрушку в молочно-серую даль, но дети с восторженными воплями провожали её в последний путь. Длинное платье Аталии трепыхалось под порывами ветра, а пыль застилала ей глаза. Супруг прижал её голову к своей груди, охраняя от непогоды, и медленно повёл прочь. Необузданная ярость взыграла дикими всполохами в груди Альберта. Он бросился вперёд и скоро настиг удаляющуюся пару. Мягко отстранив растерянную женщину, он что есть силы толкнул в сторону опешившего виноградаря. Удар оказался настолько силён - прошлые годы в королевской гвардии не прошли зря, - что бедный мужчина упал на каменную грязную мостовую, разбивая в кровь колени и локти. Аталия изумлённо вскрикнула и, бросив корзину с только что купленной тканью, подбежала к супругу. Однако тот уже встал, отряхиваясь и морщась, и грозно