ссоры и обиды, сказанные в порыве гнева слова, тем более смутными и невзрачными становились в памяти лица ненавистных вельмож и обитателей двора. Старый граф безжалостно выгнал сына, будто выкорчевал молодое, но совершенно ненужное деревце. И оба де Шатильона не ведали, насколько глубоко ушли в порсианскую землю их корни. Ведь что может быть важнее корней? Что может быть величественней внутренней родовой привязанности к зову предков? Лишиться этого - значит лишиться самой души, уподобляясь человеку без рук и ног, уповающему лишь на слепое провидение и судьбу. Дивный мир обволакивал беглецов и зазывал в свои чудесные объятия. Более всего на свете Альберт желал спасти светлое и тихое чувство к Аталии, наполнявшее его прежде, спасти от грязи и черноты, что усеяли графство, город и саму жизнь. Избавление от ревности, появление которой он сам не понимал, а порой и стыдился её, пришло сразу же после отъезда от дома Аталии. Им покровительствовал Гермес, и звёзды направляли их путь сребристым амброзийным сиянием. Немало городов прошли они, немало сменили жилищ и пристанищ, прежде чем достигли Буржа. Этот город манил Альберта и именно сюда они направляли усталых от долгих странствий коней. Однако шумный город не привлекал Аталию, и пара решила поселиться немного северней города, ближе к границе орлеанского герцогства. Крошечное поселение ютилось меж пологих холмов, вдоль которых протекали извилистые нити жемчужных рек. Именно там, словно Дафнис и Хлоя*, проводили влюблённые дни, полные неги и ласки. Небольшой каменный дом на песчаном берегу составлял их скромную, но уютную и нерушимую обитель. Природа смогла дать им пристанище, семью и любовь, душевное спокойствие и простую, незамысловатую, но поистине прекрасную и счастливую жизнь. Однако природа таила в себе и скрытую опасность, поскольку именно в её животворящем лоне обнажались чувства, лишённые прежних обманчивых покровов. Острие купидоновых стрел далеко не всегда блестит золотом: зачастую свинцовый отблеск наконечников омрачает, казалось бы, и вечное счастье. Альберт видел в своей кружевнице образ потерянной матери, воскресший в любимых и нежных чертах. Внутреннее противоборство чуждой отцовской сущности и материнского начала привело к победе последней и ускорило его побег из Порсиана. Приобретённые с годами службы неумеренная гордость, самоуверенность и жестокость ослабевали рядом с Аталией, и на их место приходили просыпающиеся милосердие и доброта, порождаемые и взбудораженные любовью. Он следовал зову сердца, и блаженная радость наполняла его грудь всё больше с каждым прожитым днём. Однако вскоре первая тень легла на их такой шаткий и иллюзорный мир. Различия между людьми создаются культурой и обществом, природа же их не знает. Идиллическая и беззаботная сельская жизнь была по душе Альберту. Человеческие понятия о нравственности, считал он, весьма условны и относительны, а потому вдали от городской суеты, в маленьком поселении меж пологих зеленеющих холмов, его существование было посвящено всецело Аталии, душевной свободе и прочим радостям жизни. Однако его спутница не могла так просто отбросить предрассудки и забыть прошлое. В глубине души она всегда, с самого детства, ощущала себя выше и знатнее других людей. Стремление к достатку и благополучию было у неё в крови. Часто ей нравилось считать себя дальней родственницей самого Балдуина Фландрского*, некогда властителя её родных земель. Непомерная гордость не раз играла с ней злую шутку, однако она не усомнилась в своём высшем предназначении, несмотря на бесчисленные нападки судьбы. Оказавшись, наконец, наедине с Альбертом в пустынном и тихом крае, Аталия смогла, более не таясь, выражать всю свою любовь и ласку, пока однажды с ужасом не поняла, что её прежняя кроткая и безмятежная любовь превратилась в разрушительное пламя, сжигающее её сердце. Безграничность чувства пугала её, а безмолвно окружающая природа только оттеняла алеющий в груди пожар. К тому же, Аталией всё чаще стала овладевать беспокойная мнительность, а в голове появились глупые, но навязчивые мысли о неравенстве между Альбертом и ею. В памяти возрождались давние детские воспоминания, в которых главенствующее место занимали те люди, что пришли в её город с войной, те люди, что отобрали у неё семью и дом, те люди, что сожгли дотла её детство. И любимый всем сердцем Альберт принадлежал к тем людям своим рождением и службой. Затаённая печаль улыбалась в её глазах так вымученно и скорбно, что Альберт, при взгляде на возлюбленную, хотел тотчас же или попросить прощения, впрочем, не зная, за что именно, или, скрывая собственную беспомощность, сжать её в крепких объятиях, чтобы больше не видеть этих застывших в улыбке слёз в прозрачно-голубых очах Аталии. Всё чаще он замечал её сидящей на берегу струящейся и робко журчащей реки и погружённой в тягостные думы, что омрачали её светлое лицо нахмуренной тенью. В такие моменты Аталия становилась чужой для всего мира, и особенно для Альберта. Нет, не холодность была между ними, а равнодушная отстранённость. Но мгновения упадка проходили, и она снова была весела, как и прежде, ласкова и нежна, как в первую пору их счастья. Однако ничто не проходит бесследно, и туча, внезапно возникшая над их маленьким и уютным мирком, ширилась и росла, пока наконец не разразилась грозой. Неслышной, а от того ещё более страшной и неумолимой. В начале следующего лета после побега из порсианских земель у них родился долгожданный сын. Его нарекли Иоанном, в честь святого пророка Иоанна Предтечи, праздник рождения которого приходился на следующий день. Предавшись ложному заблуждению, что ребёнок сможет стать спасением и отрадой для Аталии, Альберт страстно ждал его появления на свет. Он слепо уверовал в это, стараясь не замечать растущей опустошённости в глазах возлюбленной. Не всем женщинам дано природой быть матерями: некоторые чувствуют в себе стремление к иному женскому счастью. Изо дня в день Аталия мучилась этой зарождавшейся в ней мыслью, всем сердцем желая найти оправдание себе и своим поступкам. Но никто не мог ей помочь. Ибо сделанный однажды выбор определяет дальнейшее существование и влечёт за собой неизбежные последствия, с которыми предстоит мириться всю оставшуюся жизнь. Может ли она считать себя матерью, если ставит своё счастье выше благополучия ребёнка и семьи? Мысли о собственной безнравственности не раз посещали её, однако она никогда не считала себя аморальной или падшей женщиной. Ведь она следовала зову сердца, истинному и бескорыстному. Так в чём же заключается её вина, её ошибка? Тем не менее бывали и такие дни, когда отчаяние, достигнув предела, пробивалось сквозь толщу уверенности в мнимом благополучии и выплёскивалось из глубин души Альберта обличительными речами, несправедливыми упрёками, гневными воплями и бескрайними потоками застарелой боли. - О, как бы я хотел вырвать сердце из груди, чтобы никогда - слышишь? - никогда не испытывать этой жестокой любви к тебе! - воскликнул Альберт в один из таких горьких отчаянных дней. Он воскликнул так неистово, что Аталия, качающая сына на руках и прижимающая его крепко к груди, словно пытаясь найти в нём защиту и опору, испуганно замерла и стремительно побледнела. - Тебе никогда не избавиться от этого, - произнесла она высокомерно холодным и отрешённым голосом, а потом добавила с мстительной улыбкой, - Вот увидишь, мой дорогой Альберт, ты и умрёшь с непрекращающимися мыслями обо мне, когда моё имя будет невыносимо жечь твою почти бездыханную грудь. - Молчи! Прошу тебя, Аталия, не говори ни слова! - раненым зверем взвыл он и судорожно задышал, жадно глотая спёртый знойный воздух и, в беспомощном забытьи, переводя невидящий взгляд то на блещущее синевой небо, то на высохшую под палящим солнцем землю. Любовь, переполнявшая их запутавшиеся сердца, была в одном шаге от вражды, которая, в свою очередь, могла тотчас же перейти в ослепляющую ненависть. Они были совершенно одиноки и трогательно беззащитны среди окружающей их безмолвной природы. Ибо в её животворящем лоне всё обнажается: с чувств слетает прежняя шелуха, а любовь - уже не созидающая сила, а действенная и уничтожающая. Добровольная изоляция, извечная тишина и отдалённость от суетных людей придавали их маленькому совместному миру особенное очарование, но вместе с тем усиливали до предела и без того сокрушающие своей силой чувства. Первой сдалась Аталия. Невыносимое бремя тяготило её всё сильнее с каждым прожитым днём, сообщая её характеру скрытую нервозность и мнительность. Любя Альберта всем сердцем, она была не готова на жертвы ради него и, не в силах идти против глубинного психологического отторжения, одним чудесным августовским утром бесследно исчезла из жизни Альберта вместе с их маленьким и недавно родившимся Иоанном. Никакие слова не могут со всей полнотой выразить те опустошённость и растерянность, что овладели Альбертом тем по-летнему солнечным и безмятежным утром. Природа насмехалась над жалкими человеческими страданиями и душевными метаниями. Всем своим цветущим видом она выражала равнодушное презрение к трагедии одного маленького и в