зная, за что именно, или, скрывая собственную беспомощность, сжать её в крепких объятиях, чтобы больше не видеть этих застывших в улыбке слёз в прозрачно-голубых очах Аталии. Всё чаще он замечал её сидящей на берегу струящейся и робко журчащей реки и погружённой в тягостные думы, что омрачали её светлое лицо нахмуренной тенью. В такие моменты Аталия становилась чужой для всего мира, и особенно для Альберта. Нет, не холодность была между ними, а равнодушная отстранённость. Но мгновения упадка проходили, и она снова была весела, как и прежде, ласкова и нежна, как в первую пору их счастья. Однако ничто не проходит бесследно, и туча, внезапно возникшая над их маленьким и уютным мирком, ширилась и росла, пока наконец не разразилась грозой. Неслышной, а от того ещё более страшной и неумолимой. В начале следующего лета после побега из порсианских земель у них родился долгожданный сын. Его нарекли Иоанном, в честь святого пророка Иоанна Предтечи, праздник рождения которого приходился на следующий день. Предавшись ложному заблуждению, что ребёнок сможет стать спасением и отрадой для Аталии, Альберт страстно ждал его появления на свет. Он слепо уверовал в это, стараясь не замечать растущей опустошённости в глазах возлюбленной. Не всем женщинам дано природой быть матерями: некоторые чувствуют в себе стремление к иному женскому счастью. Изо дня в день Аталия мучилась этой зарождавшейся в ней мыслью, всем сердцем желая найти оправдание себе и своим поступкам. Но никто не мог ей помочь. Ибо сделанный однажды выбор определяет дальнейшее существование и влечёт за собой неизбежные последствия, с которыми предстоит мириться всю оставшуюся жизнь. Может ли она считать себя матерью, если ставит своё счастье выше благополучия ребёнка и семьи? Мысли о собственной безнравственности не раз посещали её, однако она никогда не считала себя аморальной или падшей женщиной. Ведь она следовала зову сердца, истинному и бескорыстному. Так в чём же заключается её вина, её ошибка? Тем не менее бывали и такие дни, когда отчаяние, достигнув предела, пробивалось сквозь толщу уверенности в мнимом благополучии и выплёскивалось из глубин души Альберта обличительными речами, несправедливыми упрёками, гневными воплями и бескрайними потоками застарелой боли. - О, как бы я хотел вырвать сердце из груди, чтобы никогда - слышишь? - никогда не испытывать этой жестокой любви к тебе! - воскликнул Альберт в один из таких горьких отчаянных дней. Он воскликнул так неистово, что Аталия, качающая сына на руках и прижимающая его крепко к груди, словно пытаясь найти в нём защиту и опору, испуганно замерла и стремительно побледнела. - Тебе никогда не избавиться от этого, - произнесла она высокомерно холодным и отрешённым голосом, а потом добавила с мстительной улыбкой, - Вот увидишь, мой дорогой Альберт, ты и умрёшь с непрекращающимися мыслями обо мне, когда моё имя будет невыносимо жечь твою почти бездыханную грудь. - Молчи! Прошу тебя, Аталия, не говори ни слова! - раненым зверем взвыл он и судорожно задышал, жадно глотая спёртый знойный воздух и, в беспомощном забытьи, переводя невидящий взгляд то на блещущее синевой небо, то на высохшую под палящим солнцем землю. Любовь, переполнявшая их запутавшиеся сердца, была в одном шаге от вражды, которая, в свою очередь, могла тотчас же перейти в ослепляющую ненависть. Они были совершенно одиноки и трогательно беззащитны среди окружающей их безмолвной природы. Ибо в её животворящем лоне всё обнажается: с чувств слетает прежняя шелуха, а любовь - уже не созидающая сила, а действенная и уничтожающая. Добровольная изоляция, извечная тишина и отдалённость от суетных людей придавали их маленькому совместному миру особенное очарование, но вместе с тем усиливали до предела и без того сокрушающие своей силой чувства. Первой сдалась Аталия. Невыносимое бремя тяготило её всё сильнее с каждым прожитым днём, сообщая её характеру скрытую нервозность и мнительность. Любя Альберта всем сердцем, она была не готова на жертвы ради него и, не в силах идти против глубинного психологического отторжения, одним чудесным августовским утром бесследно исчезла из жизни Альберта вместе с их маленьким и недавно родившимся Иоанном. Никакие слова не могут со всей полнотой выразить те опустошённость и растерянность, что овладели Альбертом тем по-летнему солнечным и безмятежным утром. Природа насмехалась над жалкими человеческими страданиями и душевными метаниями. Всем своим цветущим видом она выражала равнодушное презрение к трагедии одного маленького и всеми покинутого человека. Жизнь неумолимо продолжалась, беспощадно отсекая всё слабое и недолговечное. И Альберту, принадлежавшему к последним, приходилось мириться с этим простым, но таким страшным законом бытия. Вскоре и он, вослед за Аталией, покинул опустевший и оглушавший звенящей тишиной дом в их обетованной земле. Обнищалым странником скитался он по близлежащим полям и лесам, будто гонимый мстительными эриниями*, пока путь не привёл его к древнему аббатству, возвышавшемуся нерушимой твердыней около небольшого провинциального городка где-то западнее Буржа. Желая найти один только ночлег, он обрёл в этих стенах необходимый ему душевный покой и скромный приют на долгие двенадцать лет. Единственное желание теплилось у него в груди: во что бы то ни стало найти потерянного сына, увидеть его глаза и вымолить прощение за то, чего он не сделал, за то, чего он так и не узнал. Со временем смутное желание превратилось в осознанный долг, который придавал Альберту силы и заставлял проживать один безликий день за другим. С тех пор прошли долгие годы, но ни Аталию, ни сына он больше не видел.