[1] Пер. А. Фета
Глава 10.
Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья - Бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья Их обретать и ведать мог. “Пир во время чумы” А. С. Пушкин
Ранним сентябрьским утром необыкновенное оживление царило в полях за городом. Женщины, одетые в простые, но нарядные пышные платья медленно шествовали вдоль рядов налившегося цветом винограда и несли большие плетёные корзины, в которые то и дело опускались большие и сочные гроздья. Если бы проходящий мимо женщин человек внимательно присмотрелся, то обязательно бы увидел чрезмерно сосредоточенные и даже излишне торжественные лица, на которых словно застыла маска уважения и почитания. Губы на этих загоревших под знойным солнцем лицах непрестанно шевелились, проговаривая то ли молитвы, то ли заговоры, но несомненно одно: пустым разговорам не было места этим праздничным днём во время священного сбора урожая. Долгожданный праздник совпадал с Рождением Пресвятой Богородицы. Жителями издавна считалось, что погода в этот день определяет погоду на последующие месяцы осени. А потому как радовались вилланы, когда прекратились, наконец, ужасающие ливни, изо дня в день уничтожающие урожай! С августа небесная синева блистала лазурью от щедрых и благосклонных лучей яркого Гелиоса. Аббаты возносили молитвы божественному провидению, а горожане подставляли истосковавшиеся по теплу лица навстречу жаркому сиянию. Сентябрь не стал исключением. Наоборот, разливавшийся в воздухе зной усиливался, казалось, с каждым часом, грозя превратить плодоносящие земли в бескрайнюю высохшую пустыню. За зеленеющими виноградниками располагались поля с пшеницей и ячменем, на которых также началась традиционная жатва. Здесь царствовали мужчины, так как эта работа являлась наиболее тяжёлой. По краю наполовину скошенного серпом поля бегали дети, смеясь и забавляясь, точно чувствовали витающее в воздухе незримое ощущение праздника. Сидящие на расстеленных покрывалах женщины плели венки из колосьев и запевали торжественные песни, благодарящие и славящие Всевышнего за полученные щедрые плоды, обещающие по приметам и последующее изобилие. Едущие по дороге телеги, нагруженные овощами и фруктами, между которыми ютились тонкие изящные снопы, похожие на стан молодой и невинной девушки, направлялись прямиком в город, в главный храм на площади. Повозки должны были предстать пред алтарём собранными заботливыми руками крестьян изобильными природными дарами. Утро несло в себе радость и благодать. Однако солнце, разгоравшееся с каждым часом всё сильнее, привносило новую усталость в торжественный процесс уборки урожая. Счастье на раскрасневшихся лицах уступало место недоуменной муке, искажавшей даже самые благочестивые черты. К полудню невыносимая духота разлилась в сухом воздухе, поля начали пустеть, вилланы, обмахиваясь сорванными широкими листьями лопуха или же льняными платками, постепенно покидали свои излюбленные места и уносили с собой весь собранный за продолжительное утро урожай. Вскоре и сервы*, наиболее зависимые и неприхотливые люди, оставили поля. Вокруг властвовало одно только солнце, беспощадно выжигая землю и её богатые плоды. Если накануне шедший по этой сельской дороге Альберт и не заметил очевидного молчания природы, то его нельзя за это винить. Ни сизые горлицы, ни черноголовые щеглы, ни певчие дрозды не залетали на просторы виноградников и колыхающихся под ветром полей. Но если бы мужчина оказался в тот час в лесу, его, несомненно, удивило бы странное молчание, наполнявшее обычно столь шумный и суетный своими обитателями лес. Оцепенело высились стройные осины, гордо держа над собой пышные и увесистые ветви, на которых мертвенно застыл каждый листик, каждая веточка. Ветер более не колебал кроны вековых дерев, не шумел в них заливистыми песнями, не шептал увещевательные речи. Словно повинуясь какому-то неизречённому закону, замолкли и птицы, не озаряя лес своим живым и сладкозвучным пением, загадочным щебетанием и оживлёнными разговорами о завидной птичьей доле. Но не было в лесу ни прогуливающегося аббата, ни веселящихся детей, ни трудящихся крестьян, ни чутких женщин. Одни только животные, населявшие густой лес, инстинктивно чувствовали неладное и предпочитали спрятаться поглубже в свои норы, чтобы переждать назревающую грозу. Несмотря на жар и зной, праздник был в самом разгаре. Народ покинул ничем не защищённые поля и последовал вослед за нагруженными дарами телегами в самое чрево городка, куда со всех концов поселения стекались людские реки, следуя оглушительному зову набиравшего силу празднования. Городская площадь представляла собой невообразимую толкотню и пёстрое сборище самых разных по духу и делу людей. Самая густая толпа качалась и гудела, точно находящие на берег океанские волны, стремясь проникнуть в небольшой храм святых Марфы и Марии, в котором проходило торжественное освещение урожая и нараспев читались молитвы и праздничные антифоны.* Сквозь галдящий на мощёной площади люд стремительно проносились гнущиеся во все стороны и неуловимо гибкие акробаты, похожие на ожившую фантасмагорию или на промелькнувшее видение. С важным и таинственным видом прохаживались фокусники, попеременно проделывая различные увеселительные и опасные трюки: глотали пылающий огонь и острые шпаги, ловко обращались с картами и напёрстками, чем вызывали невообразимый шум и гвалт опьянённого праздником народа. С одной стороны раздавались пронзительные выкрики торговцев напитками, свежим хлебом и сластями, с другой - артисты-кукольники соревновались в мастерстве с пляшущим карликом-жонглёром под завывания флажолета.* Вокруг них собрались самые простые и низкие по происхождению люди: вилланы, сервы, некоторые подмастерья, пьяницы и даже несколько убежавших от родительского ока детей. Служители церкви сторонились этого импровизированного кружка, поскольку именно в нём раздавались оскорбительные и обличительные речи, целиком посвящённые духовенству, феодалам и городскому совету. Однако стражники, патрулирующие площадь предпочитали не вмешиваться, памятуя о прошлых народных волнениях и вспышках. Тем более, полагали они, кто знал, на что способен народ, разгорячённый празднеством, вином и танцами? Многие лавки в этот день были наглухо закрыты, поскольку и их хозяева поспешили принять участие в гуляниях. Однако же мать Ганса предпочла увеселениям работу в бакалейной лавке, в которую, несмотря на буйный праздник, продолжали заходить горожане и даже некоторые знатные особы, желая приобрести особые угощения и пряности для вечернего семейного ужина. Сам Ганс пренебрёг и помощью матери, и книжными знаниями и в честь начинающейся жатвы, а особенно в честь пресвятого поклонения Деве Марии, побежал в сторону городской площади, не сомневаясь, что встретит там дорогого приятеля, новообретённого друга, сына всеми уважаемого кузнеца, одним словом - сумасбродного Луи. За последующие две недели после страшной казни разбойников мальчики редко виделись друг с другом: только один раз Луи снова помогал отцу Альберту в скриптории, выводя заточенным пером округлые латинские буквы, греческие иероглифы, которые так и оставались для него загадкой, а также, в конце дня, при алых всполохах заката, с увлечённостью вырисовывая какие-то фигуры на кремовой поверхности пергамента. Эти рисунки Луи сохранял в величайшей тайне, то ли не желая показывать незаконченные работы, то ли смущаясь своим художественным и таким несвойственным ему занятием, то ли стыдясь перед Гансом внутренней чувствительности и дремлющей в нём склонности к духовности и созерцанию мира. Однажды, прогуливаясь в тенистой прохладе галереи аббатства, Ганс заметил приятеля сидящим на низкой балюстраде и сосредоточенно всматривающимся в пергамент, что лежал на его коленях. В его руках был зажат обломок грифеля, от которого, как издалека приметил мальчик, изящные и белые руки Луи бе