щеглы, ни певчие дрозды не залетали на просторы виноградников и колыхающихся под ветром полей. Но если бы мужчина оказался в тот час в лесу, его, несомненно, удивило бы странное молчание, наполнявшее обычно столь шумный и суетный своими обитателями лес. Оцепенело высились стройные осины, гордо держа над собой пышные и увесистые ветви, на которых мертвенно застыл каждый листик, каждая веточка. Ветер более не колебал кроны вековых дерев, не шумел в них заливистыми песнями, не шептал увещевательные речи. Словно повинуясь какому-то неизречённому закону, замолкли и птицы, не озаряя лес своим живым и сладкозвучным пением, загадочным щебетанием и оживлёнными разговорами о завидной птичьей доле. Но не было в лесу ни прогуливающегося аббата, ни веселящихся детей, ни трудящихся крестьян, ни чутких женщин. Одни только животные, населявшие густой лес, инстинктивно чувствовали неладное и предпочитали спрятаться поглубже в свои норы, чтобы переждать назревающую грозу. Несмотря на жар и зной, праздник был в самом разгаре. Народ покинул ничем не защищённые поля и последовал вослед за нагруженными дарами телегами в самое чрево городка, куда со всех концов поселения стекались людские реки, следуя оглушительному зову набиравшего силу празднования. Городская площадь представляла собой невообразимую толкотню и пёстрое сборище самых разных по духу и делу людей. Самая густая толпа качалась и гудела, точно находящие на берег океанские волны, стремясь проникнуть в небольшой храм святых Марфы и Марии, в котором проходило торжественное освещение урожая и нараспев читались молитвы и праздничные антифоны.* Сквозь галдящий на мощёной площади люд стремительно проносились гнущиеся во все стороны и неуловимо гибкие акробаты, похожие на ожившую фантасмагорию или на промелькнувшее видение. С важным и таинственным видом прохаживались фокусники, попеременно проделывая различные увеселительные и опасные трюки: глотали пылающий огонь и острые шпаги, ловко обращались с картами и напёрстками, чем вызывали невообразимый шум и гвалт опьянённого праздником народа. С одной стороны раздавались пронзительные выкрики торговцев напитками, свежим хлебом и сластями, с другой - артисты-кукольники соревновались в мастерстве с пляшущим карликом-жонглёром под завывания флажолета.* Вокруг них собрались самые простые и низкие по происхождению люди: вилланы, сервы, некоторые подмастерья, пьяницы и даже несколько убежавших от родительского ока детей. Служители церкви сторонились этого импровизированного кружка, поскольку именно в нём раздавались оскорбительные и обличительные речи, целиком посвящённые духовенству, феодалам и городскому совету. Однако стражники, патрулирующие площадь предпочитали не вмешиваться, памятуя о прошлых народных волнениях и вспышках. Тем более, полагали они, кто знал, на что способен народ, разгорячённый празднеством, вином и танцами? Многие лавки в этот день были наглухо закрыты, поскольку и их хозяева поспешили принять участие в гуляниях. Однако же мать Ганса предпочла увеселениям работу в бакалейной лавке, в которую, несмотря на буйный праздник, продолжали заходить горожане и даже некоторые знатные особы, желая приобрести особые угощения и пряности для вечернего семейного ужина. Сам Ганс пренебрёг и помощью матери, и книжными знаниями и в честь начинающейся жатвы, а особенно в честь пресвятого поклонения Деве Марии, побежал в сторону городской площади, не сомневаясь, что встретит там дорогого приятеля, новообретённого друга, сына всеми уважаемого кузнеца, одним словом - сумасбродного Луи. За последующие две недели после страшной казни разбойников мальчики редко виделись друг с другом: только один раз Луи снова помогал отцу Альберту в скриптории, выводя заточенным пером округлые латинские буквы, греческие иероглифы, которые так и оставались для него загадкой, а также, в конце дня, при алых всполохах заката, с увлечённостью вырисовывая какие-то фигуры на кремовой поверхности пергамента. Эти рисунки Луи сохранял в величайшей тайне, то ли не желая показывать незаконченные работы, то ли смущаясь своим художественным и таким несвойственным ему занятием, то ли стыдясь перед Гансом внутренней чувствительности и дремлющей в нём склонности к духовности и созерцанию мира. Однажды, прогуливаясь в тенистой прохладе галереи аббатства, Ганс заметил приятеля сидящим на низкой балюстраде и сосредоточенно всматривающимся в пергамент, что лежал на его коленях. В его руках был зажат обломок грифеля, от которого, как издалека приметил мальчик, изящные и белые руки Луи безнадёжно испачкались и почернели. Золочённые солнцем волосы блистали и искрились, застывшее беломраморное лицо отличалось предельной серьёзностью и казалось отчуждённым от всего остального мира. В голове Ганса всплыло греческое имя Филетас*, которое так подходило его другу! Он подошёл ближе и встал в стороне так, чтобы Луи его стразу заметил. Однако тот был всецело погружён в собственные думы и не замечал стоящего рядом мальчика. Вдруг расположившийся на низкой фигурной балюстраде юноша быстрыми и резкими движениями начал что-то чертить на листе, рассекая бледную поверхность черными изогнутыми линиями и смелыми штрихами. Предавшись охватившему его воодушевлению, он откидывал назад волосы и закатывал рукава рубашки, наподобие сюрко*, пачкая серыми разводами свежее лицо и чистую одежду. Заинтересовавшись, Ганс подошёл ещё ближе к другу, и его тень упала на освещённый прежде солнцем пергамент. Произведённое им действие ошеломило Ганса: юноша вскочил на ноги, сминая в руках рисунок и побледнев так, что почти слился цветом с белоснежным камнем балюстрады. На его лице был написан первобытный ужас, точно перед ним возник фантом, или дух давно почившего предка. Вскоре первое потрясение рассеялось и Луи, нервно рассмеявшись, поспешил уйти. Ганс мог поклясться, что рисунок изображал чьё-то лицо. Другая их встреча состоялась вне святых стен. Как-то раз, направляясь по поручению матери в дом уважаемого человека - доктора канонического права, в молодости обучавшегося в самом Париже, - и по своей новой привычке внимательно разглядывая лица шедших навстречу прохожих и происходящие вокруг маленькие повседневные события, он увидел своего приятеля. Тот перелезал через каменный забор, сбрасывая небольшой набитый чем-то округлым мешочек в подставленные руки ожидающей юношу хорошенькой девушки. Будто почувствовав на себе чужой взгляд, она обернулась и ласковой улыбкой озарила остановившегося поодаль Ганса. Это была Мари. Полы длинного платья волочились по земле, точно шлейф, а узкие девичьи запястья утопали в глубинах широких рукавов. Как и тогда, в трактире, её волосы были не убраны и абсолютно растрепались под тёплым августовским ветерком. Но это только придавало её образу особое очарование, словно она - пасхальная дева весны, возникшая из прошлых времён сказочным дуновением. Дева ослепительной красоты, как рассказывала некогда Гансу его мать, повстречалась одному бедному ткачу на развалинах древнего замка близ прохладного журчащего источника. Её белоснежные одеяния могли поспорить своей белизной с первым снегом или с лилиями, которые росли среди зеленеющей травы. Одну из них она сорвала и подарила бедному ткачу, передав ему, быть может, вместе с лилией частицу благополучия и красоты. Бесценный цветок оберегал семью ткача всю последующую жизнь. Так и Мари, улыбаясь Гансу, словно одаривала его незамутнённым счастьем и благоуханной нежностью. В этот момент Луи, справившийся со своей сложной задачей, перелез через скользкие камни забора и спрыгнул на твёрдую землю, принимая из рук девушки мешок и мягко беря её за руку. Заметив Ганса, он лукаво подмигнул и убежал прочь вместе с заливисто хохочущей Мари. В душе Ганса царил разлад: с одной стороны - это было наглое неприкрытое воровство, с другой - ему так хотелось оказаться на месте девушки и сопровождать друга во всех его затеях и играх, порой опасных и греховных. Нет, даже краткая мысль об осуждении друга не возникла в голове мальчика. Только сожаление того, что он по-прежнему бесконечно далёк от Луи. Мальчику часто казалось, что он замечает мелькнувший силуэт друга среди городской толпы, что он видит его игривое смеющееся лицо, зазывающее Ганса за собой, что он вот-вот схватит его за руку, поймает и потребует ответов на свои многочисленные вопросы. Однако то были другие люди, чужие и озлобленные, враждебные ищущему мальчику, они недоуменно оборачивались на его зов и спешили уйти прочь от него. Каждый раз, увидев лишь тень друга, он обретал крохотную надежду, но она тут же рассыпалась в прах, не успев раскрыть крылья. Он оставался наедине с разочарованием. Прошедшие после казни две недели тянулись годы для Ганса, а погоня за иллюзиями утомляла и бередила душу. Он с нетерпением ожидал приближающегося праздника. И этот день неизбежно настал. Осеннее торжество лишь в немногих городах франкских земель праздновалось с таким размахом и пышностью. Во всех храмах звучали праздничные мессы, повсюду люди возносили хвалу матери-земле и сотворившему её Богу, благодарственные речи заменяли молитвы и покаяния. Однако в этом малень