надёжно испачкались и почернели. Золочённые солнцем волосы блистали и искрились, застывшее беломраморное лицо отличалось предельной серьёзностью и казалось отчуждённым от всего остального мира. В голове Ганса всплыло греческое имя Филетас*, которое так подходило его другу! Он подошёл ближе и встал в стороне так, чтобы Луи его стразу заметил. Однако тот был всецело погружён в собственные думы и не замечал стоящего рядом мальчика. Вдруг расположившийся на низкой фигурной балюстраде юноша быстрыми и резкими движениями начал что-то чертить на листе, рассекая бледную поверхность черными изогнутыми линиями и смелыми штрихами. Предавшись охватившему его воодушевлению, он откидывал назад волосы и закатывал рукава рубашки, наподобие сюрко*, пачкая серыми разводами свежее лицо и чистую одежду. Заинтересовавшись, Ганс подошёл ещё ближе к другу, и его тень упала на освещённый прежде солнцем пергамент. Произведённое им действие ошеломило Ганса: юноша вскочил на ноги, сминая в руках рисунок и побледнев так, что почти слился цветом с белоснежным камнем балюстрады. На его лице был написан первобытный ужас, точно перед ним возник фантом, или дух давно почившего предка. Вскоре первое потрясение рассеялось и Луи, нервно рассмеявшись, поспешил уйти. Ганс мог поклясться, что рисунок изображал чьё-то лицо. Другая их встреча состоялась вне святых стен. Как-то раз, направляясь по поручению матери в дом уважаемого человека - доктора канонического права, в молодости обучавшегося в самом Париже, - и по своей новой привычке внимательно разглядывая лица шедших навстречу прохожих и происходящие вокруг маленькие повседневные события, он увидел своего приятеля. Тот перелезал через каменный забор, сбрасывая небольшой набитый чем-то округлым мешочек в подставленные руки ожидающей юношу хорошенькой девушки. Будто почувствовав на себе чужой взгляд, она обернулась и ласковой улыбкой озарила остановившегося поодаль Ганса. Это была Мари. Полы длинного платья волочились по земле, точно шлейф, а узкие девичьи запястья утопали в глубинах широких рукавов. Как и тогда, в трактире, её волосы были не убраны и абсолютно растрепались под тёплым августовским ветерком. Но это только придавало её образу особое очарование, словно она - пасхальная дева весны, возникшая из прошлых времён сказочным дуновением. Дева ослепительной красоты, как рассказывала некогда Гансу его мать, повстречалась одному бедному ткачу на развалинах древнего замка близ прохладного журчащего источника. Её белоснежные одеяния могли поспорить своей белизной с первым снегом или с лилиями, которые росли среди зеленеющей травы. Одну из них она сорвала и подарила бедному ткачу, передав ему, быть может, вместе с лилией частицу благополучия и красоты. Бесценный цветок оберегал семью ткача всю последующую жизнь. Так и Мари, улыбаясь Гансу, словно одаривала его незамутнённым счастьем и благоуханной нежностью. В этот момент Луи, справившийся со своей сложной задачей, перелез через скользкие камни забора и спрыгнул на твёрдую землю, принимая из рук девушки мешок и мягко беря её за руку. Заметив Ганса, он лукаво подмигнул и убежал прочь вместе с заливисто хохочущей Мари. В душе Ганса царил разлад: с одной стороны - это было наглое неприкрытое воровство, с другой - ему так хотелось оказаться на месте девушки и сопровождать друга во всех его затеях и играх, порой опасных и греховных. Нет, даже краткая мысль об осуждении друга не возникла в голове мальчика. Только сожаление того, что он по-прежнему бесконечно далёк от Луи. Мальчику часто казалось, что он замечает мелькнувший силуэт друга среди городской толпы, что он видит его игривое смеющееся лицо, зазывающее Ганса за собой, что он вот-вот схватит его за руку, поймает и потребует ответов на свои многочисленные вопросы. Однако то были другие люди, чужие и озлобленные, враждебные ищущему мальчику, они недоуменно оборачивались на его зов и спешили уйти прочь от него. Каждый раз, увидев лишь тень друга, он обретал крохотную надежду, но она тут же рассыпалась в прах, не успев раскрыть крылья. Он оставался наедине с разочарованием. Прошедшие после казни две недели тянулись годы для Ганса, а погоня за иллюзиями утомляла и бередила душу. Он с нетерпением ожидал приближающегося праздника. И этот день неизбежно настал. Осеннее торжество лишь в немногих городах франкских земель праздновалось с таким размахом и пышностью. Во всех храмах звучали праздничные мессы, повсюду люди возносили хвалу матери-земле и сотворившему её Богу, благодарственные речи заменяли молитвы и покаяния. Однако в этом маленьком городке чтились иные традиции. Немногие долгожители и старожилы города могли рассказать о причинах этого странного явления: даже они будто впитали это знание с молоком матери и не мыслили праздника урожая иначе. Чем обусловлена такая традиция, так и осталось в тайне для горожан, которые, впрочем, не задумывались об этом и каждый год целиком отдавались празднованию, словно некоему таинству и богослужению. Веселие и вакхическое безумие царило в каждом доме, в каждом закоулке, но главное гуляние было расположено, конечно, на центральной площади перед ратушей. Именно там сосредоточились все помыслы и стремления людей, именно туда стекались реки страждущего отдохновения народа. Быть может, гнёт голодных лет призраком витал в душах людей, зароняя в них семя смутного безотчётного страха. Быть может, жизнь вдали от больших городов была бедна впечатлениями и событиями. Но ясно одно: раскрывая и отпуская себя, мчась на волнах бражничества и разгула, усталые и измученные тяжёлой жизнью люди набирались сил и терпения, чтобы стойко и мужественно перенести, возможно, ещё более страшные годы бедствий, ненастья и голода. Каждый год мальчик с нетерпением ожидал этого дня. Дело в том, что праздник урожая особо почитался в тех краях, откуда были родом его родители. Там устраивались пляски, собирались овощи и фрукты, которые потом торжественно освящались у алтаря. Люди верили, что в плодах живёт неких дух, хранитель их очага, оберегающий землю от засух и дождей, носящий в своём чреве животворящее начало. Сплетённые из сухих колосьев венки сжигались на закате дня, и искры от них ещё долго рдели в сизом вечернем сумраке. Мать Ганса любила вспоминать о тех временах, когда была ещё девочкой и принимала непосредственное участие в празднике. От её задушевных рассказов этот день в памяти мальчика постепенно сформировался в некий культ, обряд и полное чудес таинство. Обыкновенно приходя на площадь, он устраивался на ветвях раскидистого дерева около округлого пруда и рассматривал разношёрстую толпу горожан. Ему было достаточно взглянуть на веселие, чтобы вполне насытиться им. Сначала он наблюдал за кукольником с резными деревянными куклами, и ему казалось, что он слышит их игрушечные речи и непрерывный стук от движений их окаменелых членов. Потом Ганс обращал свой взор на циркачей, выдувающих огненные столпы, и он тотчас же начинал ощущать на своей коже непритворный жар от неистового пламени. Рассматривая народное гуляние издали, он одновременно присутствовал на месте каждого горожанина и каждого фокусника-циркача. Всё увиденное запечатлевалось в его сердце и становилось частью его самого. Нынешний год не стал исключением. Облюбованное мальчиком дерево уже было усеяно маленькими зрителями, которые залезли на самую верхушку вяза и с восторгом обозревали раскинувшийся, словно на ладони, город. Ганс ловко вскарабкался на толстую ветку и, вопреки обыкновению, стал наблюдать не за красочными представлениями, а за проходящими мимо людьми, выискивая позолоченную макушку друга. Он сам не мог понять почему, но точно знал, что Луи, повинуясь внутренней воле, придёт к этому дереву, возле которого состоялась их первая встреча. Его зов был услышан. Возможно, Луи и сам стремился к нему. Как бы то ни было, блистая широкой улыбкой и теплотой янтарных глаз, из гудящей, словно рой пчёл, площади появился юноша и со свойственной юности резвостью и удалью пружинистым бегом направился к Гансу. - Я знал, что обязательно найду тебя здесь, - задорно проговорил Луи, забираясь на дерево и вальяжно усаживаясь на соседнюю от Ганса толстую ветку. - Всё так же предпочитаешь наблюдать за бурлящей рекой жизни издали, отойдя предварительно на недосягаемое расстояние? По-моему такое времяпровождение крайне губительно и бессодержательно для всякого молодого ума. Предаваясь созерцательности, ты всё более отдаляешься от людей и мира, возводя свои мечты и иллюзии в некое божество, или символ. Неужели ты не помнишь то опьяняющее ночное веселие, которое всецело владело нами? Помнишь ли ты Мари, мою хмельную красавицу? Я видел по твоим глазам - да, да, Ганс! твои глаза говорят больше, чем ты думаешь, - я видел, что радость бытия ошеломляюще нова для твоей прежде книжной и учёной жизни. Но вакхическая пляска очаровала тебя. Ступив на этот путь однажды, более невозможно сойти с него. Испытав однажды радость зарождающегося безумия, нет сил и дальше пренебрегать ею. Но что это я? Прости, мой дорогой Ганс: желая избегнуть излишних нравоучений, я и сам не заметил, как они захватили меня и мой разум. Забудь, да, забудь