ком городке чтились иные традиции. Немногие долгожители и старожилы города могли рассказать о причинах этого странного явления: даже они будто впитали это знание с молоком матери и не мыслили праздника урожая иначе. Чем обусловлена такая традиция, так и осталось в тайне для горожан, которые, впрочем, не задумывались об этом и каждый год целиком отдавались празднованию, словно некоему таинству и богослужению. Веселие и вакхическое безумие царило в каждом доме, в каждом закоулке, но главное гуляние было расположено, конечно, на центральной площади перед ратушей. Именно там сосредоточились все помыслы и стремления людей, именно туда стекались реки страждущего отдохновения народа. Быть может, гнёт голодных лет призраком витал в душах людей, зароняя в них семя смутного безотчётного страха. Быть может, жизнь вдали от больших городов была бедна впечатлениями и событиями. Но ясно одно: раскрывая и отпуская себя, мчась на волнах бражничества и разгула, усталые и измученные тяжёлой жизнью люди набирались сил и терпения, чтобы стойко и мужественно перенести, возможно, ещё более страшные годы бедствий, ненастья и голода. Каждый год мальчик с нетерпением ожидал этого дня. Дело в том, что праздник урожая особо почитался в тех краях, откуда были родом его родители. Там устраивались пляски, собирались овощи и фрукты, которые потом торжественно освящались у алтаря. Люди верили, что в плодах живёт неких дух, хранитель их очага, оберегающий землю от засух и дождей, носящий в своём чреве животворящее начало. Сплетённые из сухих колосьев венки сжигались на закате дня, и искры от них ещё долго рдели в сизом вечернем сумраке. Мать Ганса любила вспоминать о тех временах, когда была ещё девочкой и принимала непосредственное участие в празднике. От её задушевных рассказов этот день в памяти мальчика постепенно сформировался в некий культ, обряд и полное чудес таинство. Обыкновенно приходя на площадь, он устраивался на ветвях раскидистого дерева около округлого пруда и рассматривал разношёрстую толпу горожан. Ему было достаточно взглянуть на веселие, чтобы вполне насытиться им. Сначала он наблюдал за кукольником с резными деревянными куклами, и ему казалось, что он слышит их игрушечные речи и непрерывный стук от движений их окаменелых членов. Потом Ганс обращал свой взор на циркачей, выдувающих огненные столпы, и он тотчас же начинал ощущать на своей коже непритворный жар от неистового пламени. Рассматривая народное гуляние издали, он одновременно присутствовал на месте каждого горожанина и каждого фокусника-циркача. Всё увиденное запечатлевалось в его сердце и становилось частью его самого. Нынешний год не стал исключением. Облюбованное мальчиком дерево уже было усеяно маленькими зрителями, которые залезли на самую верхушку вяза и с восторгом обозревали раскинувшийся, словно на ладони, город. Ганс ловко вскарабкался на толстую ветку и, вопреки обыкновению, стал наблюдать не за красочными представлениями, а за проходящими мимо людьми, выискивая позолоченную макушку друга. Он сам не мог понять почему, но точно знал, что Луи, повинуясь внутренней воле, придёт к этому дереву, возле которого состоялась их первая встреча. Его зов был услышан. Возможно, Луи и сам стремился к нему. Как бы то ни было, блистая широкой улыбкой и теплотой янтарных глаз, из гудящей, словно рой пчёл, площади появился юноша и со свойственной юности резвостью и удалью пружинистым бегом направился к Гансу. - Я знал, что обязательно найду тебя здесь, - задорно проговорил Луи, забираясь на дерево и вальяжно усаживаясь на соседнюю от Ганса толстую ветку. - Всё так же предпочитаешь наблюдать за бурлящей рекой жизни издали, отойдя предварительно на недосягаемое расстояние? По-моему такое времяпровождение крайне губительно и бессодержательно для всякого молодого ума. Предаваясь созерцательности, ты всё более отдаляешься от людей и мира, возводя свои мечты и иллюзии в некое божество, или символ. Неужели ты не помнишь то опьяняющее ночное веселие, которое всецело владело нами? Помнишь ли ты Мари, мою хмельную красавицу? Я видел по твоим глазам - да, да, Ганс! твои глаза говорят больше, чем ты думаешь, - я видел, что радость бытия ошеломляюще нова для твоей прежде книжной и учёной жизни. Но вакхическая пляска очаровала тебя. Ступив на этот путь однажды, более невозможно сойти с него. Испытав однажды радость зарождающегося безумия, нет сил и дальше пренебрегать ею. Но что это я? Прости, мой дорогой Ганс: желая избегнуть излишних нравоучений, я и сам не заметил, как они захватили меня и мой разум. Забудь, да, забудь всё, что я сказал! И привет тебе! Окинув смеющегося и немного смущённого юношу недоверчивым и снисходительным взглядом, Ганс спокойно заметил: - Ты прав, но одновременно и глубоко заблуждаешься. Созерцание - прежде всего причащение к прекрасному. Это долгожданное духовное соприкосновение с ним. Ты не обращал внимания на то, что во всём, завораживающем нас, есть вторая сущность, внутреннее скрытое тёмное начало? Если прельститься красотой, можно, уподобляясь легкомысленному и восхищённому Икару, подлететь к ней слишком близко, и тогда бездна увлечёт тебя, её зов заманит так далеко, что ты уже не выпутаешься из её липких сетей. - Если прочно стоишь на ногах, никакая сила не способна увлечь тебя от самого себя, - задумчиво ответил златовласый юноша и обвёл рассеянным взором галдящую толпу. - Что может быть прекраснее всецелого погружения во всеохватывающий восторг праздника? Разве можно не покориться его исцеляющему отдохновению? - Исцеляющему?! - в голосе мальчика послышалась неприкрытая насмешка. - По-твоему, страсть и неистовство способны благотворно воздействовать на человека? Ну, разве что на висельника или последнего безумца! - Так и будем же ими! - вдруг воскликнул Луи, а в его глазах возник непримиримый блеск, точно вспыхнувшая искра гнева. - К чему благоразумие? Разве оно спасало тебя от жизни? Разве оно дало тебе необходимое убежище от разочарований и страданий? Лучше пойдём и насладимся всеобщим торжеством! На его красивом лице возникла тень непонятной мальчику злости, исказившей его правильные черты. Она горела в его янтарных глазах и придавала голосу оттенок не свойственной Луи мелочности и раздражительности. - Пойдём же! - упрямо повторил юноша, подавая Гансу руку. - Ты же знаешь - я не могу, - он покачал головой, отчего тёмные волосы упали на высокий и светлый лоб, рассекая его длинными чёрными полосами. - Не заставляй меня следовать твоим желаниям. То, что лечит и обновляет твою душу, - губительно для меня. Ты не представляешь, как легко можно потерять себя в этой людской кипучей толпе. - Тебе это никоим образом не грозит, - уверил его Луи и добавил решительным тоном, - Я ещё не встречал человека более зрелого и твёрдого в своих намерениях и поступках, более цельного душой и волей, чем ты, Ганс! Склонённая голова мальчика скрывала его лицо, но ответивший юноше голос был тих и безжизненен, почти мёртв и пугающе отрешён: - Как же люди склонны заблуждаться и безоговорочно доверять своим слепым и бесчувственным глазам. Он медленно поднял голову, и Луи с изумлением и запоздалым раскаянием увидел неодолимую горечь, разлитую на бледном лице друга. Его фигура казалась беззащитной и хрупкой, а глаза - полными вековой усталости и тоски. Вспыхнувшая минутой ранее злость бесследно исчезла из груди Луи, оставив после себя лишь сожаление, опустошение и жалость, которую юноша постарался тщательно скрыть, прекрасно зная, что гордый Ганс не потерпит этого оскорбительного для него чувства. “Какая безграничная боль скрывается за личиной сильного и волевого человека? И чем можно ему помочь, если он отрицает и не принимает глубоко сокрытый в нём внутренний стержень? Слабость завладела его сердцем, и он запутался в её коварной паутине. А ведь именно она порождает этот неосознанный страх”, - такие мысли мелькали в голове Луи, пока Ганс смотрел на него немигающим пронзительным взглядом, излучающим силу и далёкий страх, смешанный с неуверенностью. Это была мольба о помощи, о спасении, последний крик утопающего в душевном мраке. Ганс так ждал встречи со своим другом! Но вот Луи сидит рядом, а все волнующие и давно зреющие в душе вопросы испарились из разума, исчезли и сейчас стали казаться чем-то столь глупым и незначительным, что мальчик мог только подивиться своей возникшей любознательной чувствительности. Больше не было никаких вопросов. Наоборот, молчание легло между ними глубокой безысходной бездной. Сложно было найти в этом маленьком и замкнутом от всего остального мира городе двух таких же непохожих друг на друга людей, как Ганс и Луи. Но мальчик, издавна изучающий природные явления и божественные таинства, усмотрел интересную и поразительную закономерность. Стремление к противоположному и недосягаемому, ненависть к нему и одновременно бескрайнее поклонение, - вот что наполняет жизнь каждого человека и живой твари, каждого цветка и деревца. Устремлённость цветка к солнцу, в то время как корни, сокрытые во влажной сырости земли, питают его и растят, как нел