ьзя лучше указывает на этот парадокс. Природа, по наблюдениям Ганса, вообще представляла собой замкнутый, отображающий прообраз человека, мир, из которого некогда возникли люди и в который они рано или поздно неизбежно вернутся. Всё на земле приходит к своему началу, неизменному, но обновлённому веянием времени. Одно только смущало мальчика: роль Бога на этой земле. “Что, если его творение - только импульс? - часто задумывался он, - Толчок, после которого мир создал свои законы и правила, которым неуклонно подчиняется сам? И нет божественного предопределения: есть только наша собственная воля, сливающаяся с бесчисленными потоками других самосознаний и стремлений, которые образуют бескрайние запутанные сети и переплетения судеб всего человечества?” Подобные мысли были кощунственны, неблагодарны и излишне смелы, а потому мальчик, осознавая их запретность, никому не доверял их. Однако подспудно они всегда оставались в его сердце. Вот и сейчас он глядел на Луи и удивлялся, что этот весёлый, открытый, непосредственный и легкомысленный юноша способен вызывать в его душе настоящую бурю смятенных чувств. Его слова всегда проникали в самое сердце и безжалостно вынимали на свет все затаённые мысли и желания, страхи и надежды. Разговаривать с ним подчас было мучительно, но этой муке часто сопутствовала тайная сладость, наполняющая чистой и незамутнённой жизнью чёрную бездну, что зияла в груди мальчика. Ганс всю жизнь искал причину, причину существования, причину бытия, собственного и общечеловеческого. Так, может быть, она кроется именно в этом стремлении к любви, обретению человеческого тепла, душевной радости? “Вряд ли это так просто, - вздыхал про себя мальчик, - Но, возможно, это может приблизить меня к постижению истины”. - Ладно, - примирительно и обезоруживающе улыбнулся Луи, - Твоё право. Не хочешь - не ходи и сиди здесь, на этом уютном и удобном дереве. Но, по моему скромному мнению, единственно кто может потеряться в этой толпе, так это старики. Их годы совершенно не приспособлены к такому праздничному буйству. Старость - время для размышления и молитв. Правда же, старичок? Хотя посмотри вон на того деда: он без труда составит конкуренцию даже акробату своей лихой гибкостью! Юноша восторженно присвистнул и вытянул голову вперёд так, что чуть не соскользнул с гладкой ветки вяза и не свалился вниз с опасной высоты. За болтовнёй друга Ганс немного оттаял и также устремил взор на отплясывающего вместе с разряженным карликом деда. Их дуэт был настолько же смешон, насколько и ужасен: словно человек предстал в двух крайних ипостасях, обезображенных и уродливых. Их танец создавал впечатление самозабвенного угара в средине грохочущего громом и молнией хаоса. То было поистине страшное веселие, в котором чувствовалась жажда стремительно угасающей жизни. Внезапно Ганс звонко хлопнул себя по лбу и раздосадованно взмахнул рукой, при этом разочарованно простонав: - Старуха! В ответ на недоумённо-ироничный взгляд друга, он пояснил: - Я обещал познакомить её с отцом Альбертом, поскольку она считает его едва ли не апостолом Павлом. Правда, мои слова шиты белыми нитками, поскольку, ты знаешь сам, он не благоволит мне. Но в тот момент мне так хотелось помочь бедной женщине! Облегчить её незавидную участь было моей главной задачей. Видел бы ты, в какой удручающей нищете она влачит своё существование! - О ком это ты говоришь? - равнодушно спросил Луи, внимательно глядя на неутомимого карлика. - О той старухе, над которой ты вместе с другими ребятами-школярами так злобно шутил и насмехался одним летним утром по дороге в аббатство. Или ты хочешь сказать, что забыл о ней? - Действительно, не помню. Совсем не припоминаю такого, - растерянность в глазах Луи была истинна и полна непонимания. Гансу оставалось только тяжело вздохнуть. - Вот, ты даже и не помнишь, какое сотворил зло, какую боль причинил многим людям. По чужой прихоти ломаются судьбы, жизни. А всё из-за пары жестоких и несправедливо сказанных слов, попавших кому-то в самое сердце. Тебе не кажется, что для всех людей есть запретные вещи, поступки и слова? - мягкий укор прослеживался в его речи, но ни осуждения, ни читаемого нравоучения не было и в помине. - То, что запретно для одного, является смыслом жизни для другого, - Луи без особой вины пожал плечами и после добавил, соглашаясь с приятелем, - Да, теперь, кажется, что-то смутно припоминаю. Весьма и весьма смутно. Грешно шутить над старостью. Но, Ганс, всем же было так весело и легко! - Легко? Тогда не беги ко мне за помощью, когда придёт время слёз и раскаяния, - недовольно пробурчал мальчик и озадаченно озвучил свои мысли, - Нехорошо получится, если она придёт в аббатство, а меня там не будет. Я же и не предупредил никого. Хозяин покинул своего гостя. - Да кто пойдёт в обитель в такой день?! Посмотри вокруг: юность веселится в обнимку со старостью, дамы хохочут вместе с крестьянками, рыцари одаривают вилланов, дети с визгом кружат робких девиц, враги упиваются вином из единой бочки и вот-вот готовы простить друг другу все обиды, владычица-жизнь здесь держит в слугах саму смерть, - всё смешалось в вихре безудержного хоровода и пляски. Люди позабыли святость. Отныне здесь правит страсть и грех! Какое чудесное сочетание! Заслушавшись друга, Ганс смотрел на развлечения толпы, и его постепенно увлекала за собой эта волна бурлящего, неутомимого, но недолговечно-иллюзорного счастья. Она наполнила его, словно священный потир*, и он позабыл и о старухе, и об обещании, поспешно данном ей. - Смотри, Ганс, смотри! - внезапно закричал Луи и его пронзительный крик слился с гулом всеобщего приветственного ликования. На площадь въезжали запряжённые лошадьми повозки, на которых высились широкие разноцветные декорации, огромные тюки и бочки. На мешках сидели люди совершенно разных возрастов: рядом с молоденькими, почти детьми, актёрами-голиардами*, сидели несколько стариков с косматыми узкими бородками, перевязанными шнурами. Впереди процессии шествовали музыканты и глашатаи, громкими криками зазывая народ и сопровождая свои слова барабанным боем и звуками труб. Их атласные наряды блестели под ярким солнцем и переливались причудливыми оттенками. На одной из повозок корчилась в немыслимых движениях одинокая гибкая фигура, изображающая чёрта, причём её резкие и ловкие выпады были столь неожиданными, что стоящие рядом люди то и дело замирали от восторга и ужаса. В город приехали странствующие актёры. Представление, которое показывала каждый год в день праздника урожая приезжая труппа, неизменно собирало на площади всех жителей городка и являлось едва ли не самым ожидаемым событием года. Говорили, что раньше здесь разыгрывали мистерии, но из-за долгих, изнуряющих и чрезмерно затратных постановок, магистрат во главе с герцогом впоследствии решил отказаться от такого развлечения. Когда приехавшие из Буржа актёры показали первое представление, - кажется, то был незатейливый фарс - восхищению зрителей не было предела. Так и повелось, что каждый год труппа приезжала в городок и развлекала толпу, разыгрывая на площади то весёлые короткие фарсы, то назидательные моралите, то шуточные соти.* Наконец, после бурных и продолжительных приветствий, актёры начали сгружать с повозок материалы и свои вещи, затянутые в узелки. В центре площади прямо на глазах людей стала возникать, словно из пустоты, импровизированная сцена. Захватывающее и чудесное зрелище для неискушённых зрителей-крестьян, а также полное будущего удовольствия и отрады для привычных к развлечениям богатых горожан. На крепких бочках спешно возводилась округлая площадка, вокруг которой уже столпились нетерпеливо ожидающие представления жители. Пока велись основные приготовления, перед деревянными подмостками вели шутовскую беседу два ремесленника из гильдии, представляя на обозрение народу маленький фарс. Взрывы смеха безостановочно сотрясали площадь, каждый стремился запрыгнуть на какое-либо возвышение, чтобы лучше рассмотреть сцену и актёров. Сидя на верхушке грандиозного по величине векового вяза, два приятеля великолепно обозревали всю раскинувшуюся перед ними картину. Они видели, как фокусники перестали кружиться в опасном огненном танце, как пляшущий карлик устало присел на землю и стал обмахиваться платком, как дети играючи залезали друг на друга в попытках стать немного выше и увидеть хоть что-нибудь за бесчисленными головами людей. Толчея гудела и сотрясалась от хохота, плавно покачивалась и прерывисто колебалась, точно волны в час ночного шторма. А в центре людского безумия высилась наспех поставленная кособокая и неуклюжая театральная сцена, словно гигантский улей, вокруг которого летали потревоженные пчёлы. Вскоре под одобрительный рёв народа на подмостках появились музыканты, которые скромно и незаметно расположились в дальнем уголке. Заиграла весёлая, но весьма спокойная и душевная музыка. Под дрожащим тремоло мандолины на дощатую и крытую от палящего знойного солнца сцену поднялся первый актёр: Искусством повести слагать Н