гко? Тогда не беги ко мне за помощью, когда придёт время слёз и раскаяния, - недовольно пробурчал мальчик и озадаченно озвучил свои мысли, - Нехорошо получится, если она придёт в аббатство, а меня там не будет. Я же и не предупредил никого. Хозяин покинул своего гостя. - Да кто пойдёт в обитель в такой день?! Посмотри вокруг: юность веселится в обнимку со старостью, дамы хохочут вместе с крестьянками, рыцари одаривают вилланов, дети с визгом кружат робких девиц, враги упиваются вином из единой бочки и вот-вот готовы простить друг другу все обиды, владычица-жизнь здесь держит в слугах саму смерть, - всё смешалось в вихре безудержного хоровода и пляски. Люди позабыли святость. Отныне здесь правит страсть и грех! Какое чудесное сочетание! Заслушавшись друга, Ганс смотрел на развлечения толпы, и его постепенно увлекала за собой эта волна бурлящего, неутомимого, но недолговечно-иллюзорного счастья. Она наполнила его, словно священный потир*, и он позабыл и о старухе, и об обещании, поспешно данном ей. - Смотри, Ганс, смотри! - внезапно закричал Луи и его пронзительный крик слился с гулом всеобщего приветственного ликования. На площадь въезжали запряжённые лошадьми повозки, на которых высились широкие разноцветные декорации, огромные тюки и бочки. На мешках сидели люди совершенно разных возрастов: рядом с молоденькими, почти детьми, актёрами-голиардами*, сидели несколько стариков с косматыми узкими бородками, перевязанными шнурами. Впереди процессии шествовали музыканты и глашатаи, громкими криками зазывая народ и сопровождая свои слова барабанным боем и звуками труб. Их атласные наряды блестели под ярким солнцем и переливались причудливыми оттенками. На одной из повозок корчилась в немыслимых движениях одинокая гибкая фигура, изображающая чёрта, причём её резкие и ловкие выпады были столь неожиданными, что стоящие рядом люди то и дело замирали от восторга и ужаса. В город приехали странствующие актёры. Представление, которое показывала каждый год в день праздника урожая приезжая труппа, неизменно собирало на площади всех жителей городка и являлось едва ли не самым ожидаемым событием года. Говорили, что раньше здесь разыгрывали мистерии, но из-за долгих, изнуряющих и чрезмерно затратных постановок, магистрат во главе с герцогом впоследствии решил отказаться от такого развлечения. Когда приехавшие из Буржа актёры показали первое представление, - кажется, то был незатейливый фарс - восхищению зрителей не было предела. Так и повелось, что каждый год труппа приезжала в городок и развлекала толпу, разыгрывая на площади то весёлые короткие фарсы, то назидательные моралите, то шуточные соти.* Наконец, после бурных и продолжительных приветствий, актёры начали сгружать с повозок материалы и свои вещи, затянутые в узелки. В центре площади прямо на глазах людей стала возникать, словно из пустоты, импровизированная сцена. Захватывающее и чудесное зрелище для неискушённых зрителей-крестьян, а также полное будущего удовольствия и отрады для привычных к развлечениям богатых горожан. На крепких бочках спешно возводилась округлая площадка, вокруг которой уже столпились нетерпеливо ожидающие представления жители. Пока велись основные приготовления, перед деревянными подмостками вели шутовскую беседу два ремесленника из гильдии, представляя на обозрение народу маленький фарс. Взрывы смеха безостановочно сотрясали площадь, каждый стремился запрыгнуть на какое-либо возвышение, чтобы лучше рассмотреть сцену и актёров. Сидя на верхушке грандиозного по величине векового вяза, два приятеля великолепно обозревали всю раскинувшуюся перед ними картину. Они видели, как фокусники перестали кружиться в опасном огненном танце, как пляшущий карлик устало присел на землю и стал обмахиваться платком, как дети играючи залезали друг на друга в попытках стать немного выше и увидеть хоть что-нибудь за бесчисленными головами людей. Толчея гудела и сотрясалась от хохота, плавно покачивалась и прерывисто колебалась, точно волны в час ночного шторма. А в центре людского безумия высилась наспех поставленная кособокая и неуклюжая театральная сцена, словно гигантский улей, вокруг которого летали потревоженные пчёлы. Вскоре под одобрительный рёв народа на подмостках появились музыканты, которые скромно и незаметно расположились в дальнем уголке. Заиграла весёлая, но весьма спокойная и душевная музыка. Под дрожащим тремоло мандолины на дощатую и крытую от палящего знойного солнца сцену поднялся первый актёр: Искусством повести слагать Не следует пренебрегать - Полезною бывает повесть, Когда составлена на совесть. Внимание мальчиков и всех остальных зрителей полностью захватил начавшийся пролог. Вышедший актёр был одет в бархатные лохмотья, цветастые и мешковатые, которые висели на его высохшем старческом теле. По его речи и преувеличенно серьёзному лицу Ганс сразу понял, что сегодняшним днём будет разыгрываться поучительное моралите. Голос актёра был силён и пронзителен, достигая всех отдалённых уголков площади, так что внимательно наблюдающие за сценой друзья различали каждое его слово. После вступительных слов на сцене появилась первая фигура в объёмной разукрашенной красками маске, изображающей кривое гротескное лицо с обезображенными чертами. На шее одетого в длинную изорванную холщёвую тогу актёра была повешена табличка с надписью: ”Haine”, что означало “Злоба”. Сотрясая поднятыми к небу кулаками, он грозил всеми народу будущим возмездием. Однако фигура была настолько нелепа и спешна в своём напускном уродстве, что площадь взорвалась от буйного несдержанного гогота. Ещё один был персонаж, Похожий на дурной мираж: Фигура здесь помещена, Что Скупости посвящена! В сопровождении вздохов и шквала возгласов на сцене появилась девица, вся угловатая и резкая, сжимающаяся в комок и судорожно вертящая головой. Она прижимала к тщедушной груди увесистые меха и свирепой бледной маской отпугивала даже стоящую рядом с ней Злобу. То кидаясь на колени, то делая выпады в сторону стоящего народа, она цепко сжимала свой драгоценный свёрток, точно родное дитя. Над картиной плыл ровный и сильный голос декламирующего старика, придавая представлению нечто фантастическое и сказочное. Вскоре также появились Нищета и Зависть. Запрокидывая от смеха голову, Луи так искренне и открыто смеялся, что Ганс мгновенно простил приятеля за его резкие необдуманные слова и с улыбкой на тонких губах всецело наслаждался разыгрываемым моралите. Когда актёры, путаясь в висящих на них атласных и бархатных лохмотьях, пустились в пляс, Ганс был уже не в силах сдерживать рвущееся наружу веселье. Его тихий смех вплёлся в паутину всеобщего гомона. Казалось, безумный Бахус* витает над праздничной толпой. В то время как взгляды всех зрителей были обращены на дощатую сцену, из самого отдалённого угла площади на них самих пристально смотрел маленький, щуплый и, в общем-то, совсем не заметный человек. Он внимательно наблюдал за развлекающимися горожанами и вилланами, переводя беспокойный, чего-то ищущий взгляд с одного зрителя на другого. Казалось, что разыгрываемое представление его нисколько не интересует, в отличие от целиком запруженной людьми площади. Ведь именно на ней, по его мнению, среди многоликой толпы находилась главная сцена жизни. При ближайшем рассмотрении в его глазах обнаруживалась трогательная беззащитность. Возраст этого человека оставался неразрешимой и таинственной загадкой: его движения отличались гибкостью и пластичностью, внутренней свободой и скрытой силой, однако в косматых спутанных волосах уже виднелась сребристыми полосами ранняя проседь, а иссохшая от добровольного аскетизма и строгого поста кожа могла принадлежать лишь древнему старику. На сером измождённом лице особенно выделялись глаза совершенно невероятной глубины, полные выразительности и неизъяснимого чувства. Контрастом им служили сухие и тонкие, но чётко очерченные губы, которые что-то непрестанно проговаривали. Иногда эта была беззвучная речь, продиктованная стремительным полётом мысли, а иногда - еле различимый шёпот, в котором проходящий мимо человек мог уловить одни только отрывочные и бессмысленные фразы. Впрочем, горожане никогда особо не задумывались над словами этого странного маленького человека, не выискивали в его речах скрытый смысл и назидательную мудрость, и, тем более, не принимали его за новобиблейского пророка, посланного на грешную землю всесильным Богом. Холщовым одеянием - изорванным в лохмотья ветхим рубищем - он походил скорее на чудаковатого бродягу, чем на благочестивого отшельника или странствующего проповедника-пилигрима. Длинное бесцветное платье было подпоясано простой верёвкой, как у приверженцев нищенствующего францисканского ордена, однако это было единственное сходство между ними. Своей тенью он никогда не омрачал светлые своды городского храма или древнего аббатства, за что вскоре прослыл отступником от веры и выдержал немало клеветы и презрения от богобоязненного и