е следует пренебрегать - Полезною бывает повесть, Когда составлена на совесть. Внимание мальчиков и всех остальных зрителей полностью захватил начавшийся пролог. Вышедший актёр был одет в бархатные лохмотья, цветастые и мешковатые, которые висели на его высохшем старческом теле. По его речи и преувеличенно серьёзному лицу Ганс сразу понял, что сегодняшним днём будет разыгрываться поучительное моралите. Голос актёра был силён и пронзителен, достигая всех отдалённых уголков площади, так что внимательно наблюдающие за сценой друзья различали каждое его слово. После вступительных слов на сцене появилась первая фигура в объёмной разукрашенной красками маске, изображающей кривое гротескное лицо с обезображенными чертами. На шее одетого в длинную изорванную холщёвую тогу актёра была повешена табличка с надписью: ”Haine”, что означало “Злоба”. Сотрясая поднятыми к небу кулаками, он грозил всеми народу будущим возмездием. Однако фигура была настолько нелепа и спешна в своём напускном уродстве, что площадь взорвалась от буйного несдержанного гогота. Ещё один был персонаж, Похожий на дурной мираж: Фигура здесь помещена, Что Скупости посвящена! В сопровождении вздохов и шквала возгласов на сцене появилась девица, вся угловатая и резкая, сжимающаяся в комок и судорожно вертящая головой. Она прижимала к тщедушной груди увесистые меха и свирепой бледной маской отпугивала даже стоящую рядом с ней Злобу. То кидаясь на колени, то делая выпады в сторону стоящего народа, она цепко сжимала свой драгоценный свёрток, точно родное дитя. Над картиной плыл ровный и сильный голос декламирующего старика, придавая представлению нечто фантастическое и сказочное. Вскоре также появились Нищета и Зависть. Запрокидывая от смеха голову, Луи так искренне и открыто смеялся, что Ганс мгновенно простил приятеля за его резкие необдуманные слова и с улыбкой на тонких губах всецело наслаждался разыгрываемым моралите. Когда актёры, путаясь в висящих на них атласных и бархатных лохмотьях, пустились в пляс, Ганс был уже не в силах сдерживать рвущееся наружу веселье. Его тихий смех вплёлся в паутину всеобщего гомона. Казалось, безумный Бахус* витает над праздничной толпой. В то время как взгляды всех зрителей были обращены на дощатую сцену, из самого отдалённого угла площади на них самих пристально смотрел маленький, щуплый и, в общем-то, совсем не заметный человек. Он внимательно наблюдал за развлекающимися горожанами и вилланами, переводя беспокойный, чего-то ищущий взгляд с одного зрителя на другого. Казалось, что разыгрываемое представление его нисколько не интересует, в отличие от целиком запруженной людьми площади. Ведь именно на ней, по его мнению, среди многоликой толпы находилась главная сцена жизни. При ближайшем рассмотрении в его глазах обнаруживалась трогательная беззащитность. Возраст этого человека оставался неразрешимой и таинственной загадкой: его движения отличались гибкостью и пластичностью, внутренней свободой и скрытой силой, однако в косматых спутанных волосах уже виднелась сребристыми полосами ранняя проседь, а иссохшая от добровольного аскетизма и строгого поста кожа могла принадлежать лишь древнему старику. На сером измождённом лице особенно выделялись глаза совершенно невероятной глубины, полные выразительности и неизъяснимого чувства. Контрастом им служили сухие и тонкие, но чётко очерченные губы, которые что-то непрестанно проговаривали. Иногда эта была беззвучная речь, продиктованная стремительным полётом мысли, а иногда - еле различимый шёпот, в котором проходящий мимо человек мог уловить одни только отрывочные и бессмысленные фразы. Впрочем, горожане никогда особо не задумывались над словами этого странного маленького человека, не выискивали в его речах скрытый смысл и назидательную мудрость, и, тем более, не принимали его за новобиблейского пророка, посланного на грешную землю всесильным Богом. Холщовым одеянием - изорванным в лохмотья ветхим рубищем - он походил скорее на чудаковатого бродягу, чем на благочестивого отшельника или странствующего проповедника-пилигрима. Длинное бесцветное платье было подпоясано простой верёвкой, как у приверженцев нищенствующего францисканского ордена, однако это было единственное сходство между ними. Своей тенью он никогда не омрачал светлые своды городского храма или древнего аббатства, за что вскоре прослыл отступником от веры и выдержал немало клеветы и презрения от богобоязненного и ханжеского люда. Все бесчисленные насмешки и издевательства он сносил молча, робко улыбаясь своим обвинителям и судьям, словно они не представляли собой средоточие этого враждебного мира, а наоборот являлись его близкими друзьями или заботливыми родственниками. Слушая несправедливые гневные отповеди, он наклонялся чуть вперёд своими худыми костлявыми плечами и начинал прерывисто кивать головой, однако его белое скуластое лицо выражало то ли потерянность, то ли непонимание. В конце концов жители оставили в покое бедного юродивого и привыкли относиться к нему как к части городского пейзажа, вроде старого убогого дома, досадного, но всеми терпимого. Нередко этого человека преследовали и другие нападки. Как это часто бывает, тысяча несчастий и бед сопровождают того отверженного человека, который посмел отличиться от остальной безликой толпы своей духовностью и непреходящей индивидуальностью. В вызывающих отличиях народу мерещилось враждебное начало, грозящее их благоустроенной и полной довольства жизни крахом. Например, его часто обвиняли в безделье и ленивой праздности, в то время как другие честные и добропорядочные люди изо дня в день трудились, дабы получить свой горький хлеб. И апостол Павел, и блаженный Иероним, сетовали они, также взывали к труду всех верующих, поскольку пред занятым трудом человеком хитрый искуситель совершенно бессилен. Даже Христос, добавляли некоторые неугомонные жители, добывал сам себе пищу и питьё, не унижаясь до милостыни и совершенно безобразного попрошайничества. Всё так же молча и робко улыбаясь, маленький босой человек в изорванных лохмотьях прерывисто кивал, точно заведённый или попросту сумасшедший. После чего он, примерно и рачительно дослушав обвинительные речи до самого конца, весь съёживался и забирался в жерло огромной узкой глиняной бочки, которая служила ему постоянным жилищем и спасительным пристанищем от всего злонамеренного, но такого любимого им мира. К счастью, в небольшом городке среди равнодушного и косного населения находились и люди не лишённые сострадания и милосердия. В основном ими являлись старые девы, пожилые служанки да некоторые богатые знатные сеньоры. В широкую, покорёженную временем, медную кружку часто сыпались серебряные денье, а иногда в кружке благозвучно звенели даже златые су. Кто-то приносил ему кусок чёрного хлеба, кто-то угощал домашним вином, которое он пил с видимым удовольствием, словно мысленно наслаждаясь таинством евхаристии. В утренние часы оживлённой городской торговли он часто ходил меж рядов, впрочем, ничего не требуя и не прося, почти не разглядывая разложенный на прилавках товар и не произнося ни слова. Из его иссушенных уст лилась мелодия незатейливой песенки, словами которой была полная бессмыслица, набор звуков, междометий и хаотично подобранных слогов. Он растерянно поглядывал на лица снующих мимо него людей, словно пытаясь угадать их мысли, уловить внутреннее движение их жизней, пропитаться их стремлениями и желаниями, затаёнными мечтами и взлелеянными надеждами. Но стоило кому-нибудь посмотреть в ответ этому измождённому и даже отчасти страшному лицу, как бедный бродяга устремлял взор в землю и ещё тише запевал свою неприхотливую мелодию. Порой на него находили минуты безудержного красноречия, душевного волнения и лихорадочного возбуждения и тогда он начинал энергично размахивать руками, а также с силой и непререкаемым убеждением проповедовать свои выстраданные, но абсолютно безумные истины. Поначалу люди пугались таких яростных припадков, однако вскоре привыкли и к ним, перестав обращать какое-либо внимание. Только дети жестоко насмехались над отверженным и одиноким безумцем. Его смело можно было бы назвать так, если бы не его лучистые, полные блаженного эфира, сияющие мудростью и высшим знанием глубокие глаза, которые одни только говорили о его жизни, судьбе и предназначении. Во время театрального представления, которое длилось много долгих и знойных часов, он не вылезал из своего укромного жилища. Позднее, когда красочные уродливые маски на сцене объединились в неразрывный вертящийся хоровод под гогот и смех зрителей, он наконец, крадучись, вылез из бочки и, бездумно надкусывая корку засохшего хлеба, принялся с постепенно возрастающим беспокойством наблюдать за людьми. Ступая босыми ногами по неровным острым краям раскалённых камней мостовой, его худая фигура вплотную приблизилась к толпе. Он мягко дотронулся до плеча ближайшего к нему человека, но тот, едва окинув юродивого полным брезгливого безразличия взглядом, передёрнулся всем св