ханжеского люда. Все бесчисленные насмешки и издевательства он сносил молча, робко улыбаясь своим обвинителям и судьям, словно они не представляли собой средоточие этого враждебного мира, а наоборот являлись его близкими друзьями или заботливыми родственниками. Слушая несправедливые гневные отповеди, он наклонялся чуть вперёд своими худыми костлявыми плечами и начинал прерывисто кивать головой, однако его белое скуластое лицо выражало то ли потерянность, то ли непонимание. В конце концов жители оставили в покое бедного юродивого и привыкли относиться к нему как к части городского пейзажа, вроде старого убогого дома, досадного, но всеми терпимого. Нередко этого человека преследовали и другие нападки. Как это часто бывает, тысяча несчастий и бед сопровождают того отверженного человека, который посмел отличиться от остальной безликой толпы своей духовностью и непреходящей индивидуальностью. В вызывающих отличиях народу мерещилось враждебное начало, грозящее их благоустроенной и полной довольства жизни крахом. Например, его часто обвиняли в безделье и ленивой праздности, в то время как другие честные и добропорядочные люди изо дня в день трудились, дабы получить свой горький хлеб. И апостол Павел, и блаженный Иероним, сетовали они, также взывали к труду всех верующих, поскольку пред занятым трудом человеком хитрый искуситель совершенно бессилен. Даже Христос, добавляли некоторые неугомонные жители, добывал сам себе пищу и питьё, не унижаясь до милостыни и совершенно безобразного попрошайничества. Всё так же молча и робко улыбаясь, маленький босой человек в изорванных лохмотьях прерывисто кивал, точно заведённый или попросту сумасшедший. После чего он, примерно и рачительно дослушав обвинительные речи до самого конца, весь съёживался и забирался в жерло огромной узкой глиняной бочки, которая служила ему постоянным жилищем и спасительным пристанищем от всего злонамеренного, но такого любимого им мира. К счастью, в небольшом городке среди равнодушного и косного населения находились и люди не лишённые сострадания и милосердия. В основном ими являлись старые девы, пожилые служанки да некоторые богатые знатные сеньоры. В широкую, покорёженную временем, медную кружку часто сыпались серебряные денье, а иногда в кружке благозвучно звенели даже златые су. Кто-то приносил ему кусок чёрного хлеба, кто-то угощал домашним вином, которое он пил с видимым удовольствием, словно мысленно наслаждаясь таинством евхаристии. В утренние часы оживлённой городской торговли он часто ходил меж рядов, впрочем, ничего не требуя и не прося, почти не разглядывая разложенный на прилавках товар и не произнося ни слова. Из его иссушенных уст лилась мелодия незатейливой песенки, словами которой была полная бессмыслица, набор звуков, междометий и хаотично подобранных слогов. Он растерянно поглядывал на лица снующих мимо него людей, словно пытаясь угадать их мысли, уловить внутреннее движение их жизней, пропитаться их стремлениями и желаниями, затаёнными мечтами и взлелеянными надеждами. Но стоило кому-нибудь посмотреть в ответ этому измождённому и даже отчасти страшному лицу, как бедный бродяга устремлял взор в землю и ещё тише запевал свою неприхотливую мелодию. Порой на него находили минуты безудержного красноречия, душевного волнения и лихорадочного возбуждения и тогда он начинал энергично размахивать руками, а также с силой и непререкаемым убеждением проповедовать свои выстраданные, но абсолютно безумные истины. Поначалу люди пугались таких яростных припадков, однако вскоре привыкли и к ним, перестав обращать какое-либо внимание. Только дети жестоко насмехались над отверженным и одиноким безумцем. Его смело можно было бы назвать так, если бы не его лучистые, полные блаженного эфира, сияющие мудростью и высшим знанием глубокие глаза, которые одни только говорили о его жизни, судьбе и предназначении. Во время театрального представления, которое длилось много долгих и знойных часов, он не вылезал из своего укромного жилища. Позднее, когда красочные уродливые маски на сцене объединились в неразрывный вертящийся хоровод под гогот и смех зрителей, он наконец, крадучись, вылез из бочки и, бездумно надкусывая корку засохшего хлеба, принялся с постепенно возрастающим беспокойством наблюдать за людьми. Ступая босыми ногами по неровным острым краям раскалённых камней мостовой, его худая фигура вплотную приблизилась к толпе. Он мягко дотронулся до плеча ближайшего к нему человека, но тот, едва окинув юродивого полным брезгливого безразличия взглядом, передёрнулся всем своим упитанным телом и грубо оттолкнул бедняка, всего через мгновение и вовсе позабыв о нём. Тогда этот странный человек начал подходить к другим людям, робко касаясь их плеч и безмолвно умоляя их смилостивиться и обратить на него хотя бы каплю внимания. Однако досада и раздражение были ему красноречивым ответом. Чем ближе алое солнце накренялось к горизонту, тем сильнее становилось волнение, охватившее юродивого. Из его сухих уст вылетали нечленораздельные фразы, почти стоны, по своей природе близкие детям скорее животного мира, чем человеческого. В отчаянии заламывая узловатые костлявые руки и исходя звериными стенаниями, он лихорадочно передвигался по краю площади, не отходя, впрочем, далеко от своего спасительного глиняного жилища. Внезапно издаваемые им звуки превратились в цельную фразу, смысл которой оставался по-прежнему полной бессмыслицей: - Крокодил вырывается из Этны! Крокодил, крокодил. Нет же! Это рысь! - шептал он с безумием в дико вращающихся глазах. - Луч задыхается в земле, замирает, исчезает. О, Боги! Бегите от мчащейся рыси! Бегите! Под конец неистовство всецело овладело им. Чередуя резко выкрикиваемые слова с нелепым подражанием звукам животных и птиц, он стал кататься по пыльной и грязной мостовой, словно одержимый бесом. Нечленораздельные выкрики юродивого и его пронзительное кукареканье привлекли внимание небольшой части людей, стоявших неподалёку. Они отвлеклись от представления и беззастенчиво показывали пальцами в сторону безнадёжно обезумевшего страдальца, узрев в нём скорее шута и балагура, чем гениального провидца или вечно ожидаемого мессию. Чем нестерпимей было отчаяние юродивого, тем сильней глупая радость расплывалась на испорченных довольством лицах. Человек в лохмотьях бился в агонии на раскалённых солнцем камнях и из его впалой груди вырывались лишь хриплые сдавленные вздохи, среди которых только одно короткое слово ясно различалось стоящими вокруг людьми. Обескровленные губы что-то шептали о мчащейся рыси, из глаз катились крупные, прозрачные, точно роса, слёзы, а в выражении его искривлённого лица появилась печать мрачной безысходности. Люди насмешливо и равнодушно взирали на отверженного ими же самими человека, и невдомёк было им, что в этот момент, еле передвигая старческими усталыми ногами, пыльной тропой под гнётом раскалённого обжигающего солнца шла одинокая старуха. И шла она в старое, как и она сама, ветхое, как и её душа, аббатство, памятуя о недавно встреченном ею мальчике, о его редкостной чуткой доброте, о его искреннем милосердии. О, каким просветлённым взором он встретил её впервые, как раз около этих восточных городских ворот! О, какое безграничное доверие внушали его не по возрасту мудрые слова, произнесённые им в отрадной тиши её бедного убогого жилища! О, какие сказочные надежды вспыхнули в её, казалось, уже омертвелой душе! Ничто так не озаряет обновлённым сиянием жизнь человека, как вовремя оказанная помощь, порыв сострадания или полный сердечного понимания взгляд. Налившиеся свинцом ноги тянули её старческое тело к земле, жаркие лучи нещадно жгли голову и согбенную спину, а с морщинистого лица крупными каплями стекал пот, падая редким дождём на изрытую трещинами дорогу. Внезапно она резко остановилась на месте, не дойдя до аббатства ровно половину пути. Немощные ноги подкосились, словно их ударил невидимый глазу хлыст. Болезненное прикосновение к окаменелой земле на миг отрезвило старуху, и она сделала отчаянную попытку подняться на ноги. Однако силы предательски покинули её погибающее ветхое тело. Солнце беспощадно рдело в расплывающихся от зноя безоблачных небесах. Старуха упала навзничь. В последний раз судорожно дёрнулась рука, пытаясь ухватить ускользающую жизнь, однако строгая и неумолимая чернота уже заволакивала её ясные и смиренно-вопрошающие глаза, отрешённо и неподвижно устремлённые в ослепительный солнечный шар, горящий злобно и враждебно в глубокой синеве. Казалось, обжигающее светило хохочет над жалкой человеческой жизнью, вот так стремительно оборванной, несправедливо обрезанной, варварски украденной прямо из-под носа. Старческое лицо приобрело сходство с восковой маской, с той извечной и богоподобной маской, в которой проявляется лик первоначальной природы и дивно сотворённого естества. В ту же секунду безутешно бьющийся на земле юродивый вдруг замолк, успокоился и свернулся в клубок, словно малое дитя в защищённом чреве своей матери. После чего он поднял голову и обвёл стоящих вокруг гогочущих людей абсолютно пустым и погружённым в бездо