им упитанным телом и грубо оттолкнул бедняка, всего через мгновение и вовсе позабыв о нём. Тогда этот странный человек начал подходить к другим людям, робко касаясь их плеч и безмолвно умоляя их смилостивиться и обратить на него хотя бы каплю внимания. Однако досада и раздражение были ему красноречивым ответом. Чем ближе алое солнце накренялось к горизонту, тем сильнее становилось волнение, охватившее юродивого. Из его сухих уст вылетали нечленораздельные фразы, почти стоны, по своей природе близкие детям скорее животного мира, чем человеческого. В отчаянии заламывая узловатые костлявые руки и исходя звериными стенаниями, он лихорадочно передвигался по краю площади, не отходя, впрочем, далеко от своего спасительного глиняного жилища. Внезапно издаваемые им звуки превратились в цельную фразу, смысл которой оставался по-прежнему полной бессмыслицей: - Крокодил вырывается из Этны! Крокодил, крокодил. Нет же! Это рысь! - шептал он с безумием в дико вращающихся глазах. - Луч задыхается в земле, замирает, исчезает. О, Боги! Бегите от мчащейся рыси! Бегите! Под конец неистовство всецело овладело им. Чередуя резко выкрикиваемые слова с нелепым подражанием звукам животных и птиц, он стал кататься по пыльной и грязной мостовой, словно одержимый бесом. Нечленораздельные выкрики юродивого и его пронзительное кукареканье привлекли внимание небольшой части людей, стоявших неподалёку. Они отвлеклись от представления и беззастенчиво показывали пальцами в сторону безнадёжно обезумевшего страдальца, узрев в нём скорее шута и балагура, чем гениального провидца или вечно ожидаемого мессию. Чем нестерпимей было отчаяние юродивого, тем сильней глупая радость расплывалась на испорченных довольством лицах. Человек в лохмотьях бился в агонии на раскалённых солнцем камнях и из его впалой груди вырывались лишь хриплые сдавленные вздохи, среди которых только одно короткое слово ясно различалось стоящими вокруг людьми. Обескровленные губы что-то шептали о мчащейся рыси, из глаз катились крупные, прозрачные, точно роса, слёзы, а в выражении его искривлённого лица появилась печать мрачной безысходности. Люди насмешливо и равнодушно взирали на отверженного ими же самими человека, и невдомёк было им, что в этот момент, еле передвигая старческими усталыми ногами, пыльной тропой под гнётом раскалённого обжигающего солнца шла одинокая старуха. И шла она в старое, как и она сама, ветхое, как и её душа, аббатство, памятуя о недавно встреченном ею мальчике, о его редкостной чуткой доброте, о его искреннем милосердии. О, каким просветлённым взором он встретил её впервые, как раз около этих восточных городских ворот! О, какое безграничное доверие внушали его не по возрасту мудрые слова, произнесённые им в отрадной тиши её бедного убогого жилища! О, какие сказочные надежды вспыхнули в её, казалось, уже омертвелой душе! Ничто так не озаряет обновлённым сиянием жизнь человека, как вовремя оказанная помощь, порыв сострадания или полный сердечного понимания взгляд. Налившиеся свинцом ноги тянули её старческое тело к земле, жаркие лучи нещадно жгли голову и согбенную спину, а с морщинистого лица крупными каплями стекал пот, падая редким дождём на изрытую трещинами дорогу. Внезапно она резко остановилась на месте, не дойдя до аббатства ровно половину пути. Немощные ноги подкосились, словно их ударил невидимый глазу хлыст. Болезненное прикосновение к окаменелой земле на миг отрезвило старуху, и она сделала отчаянную попытку подняться на ноги. Однако силы предательски покинули её погибающее ветхое тело. Солнце беспощадно рдело в расплывающихся от зноя безоблачных небесах. Старуха упала навзничь. В последний раз судорожно дёрнулась рука, пытаясь ухватить ускользающую жизнь, однако строгая и неумолимая чернота уже заволакивала её ясные и смиренно-вопрошающие глаза, отрешённо и неподвижно устремлённые в ослепительный солнечный шар, горящий злобно и враждебно в глубокой синеве. Казалось, обжигающее светило хохочет над жалкой человеческой жизнью, вот так стремительно оборванной, несправедливо обрезанной, варварски украденной прямо из-под носа. Старческое лицо приобрело сходство с восковой маской, с той извечной и богоподобной маской, в которой проявляется лик первоначальной природы и дивно сотворённого естества. В ту же секунду безутешно бьющийся на земле юродивый вдруг замолк, успокоился и свернулся в клубок, словно малое дитя в защищённом чреве своей матери. После чего он поднял голову и обвёл стоящих вокруг гогочущих людей абсолютно пустым и погружённым в бездонные глубины душевного безумия взглядом. В сердце почти каждого человека, наблюдающего за юродивым, заполз неуловимый трепещущий холодок, будто предчувствие чего-то страшного, чего-то надвигающегося с неумолимой скоростью. Холодок разрастался, леденя душу и отуманивая разум. Грядёт беда, подумал каждый стоящий рядом человек и, не желая замечать очевидную и отвратительную правду, тотчас же устремился в самое жерло толпы, в самое средоточие праздника, теперь удушливого и надломленного. Беспечно наблюдавший за происшествием издалека Ганс проводил чуть помрачневшим взглядом странного безумца, который ползком обессиленно добрался до своей бочки и скрылся в её укромной темноте. Больше его никто не видел. От холодеющего тела упавшей наземь старухи на город наплывала громадная безобразная тень, грозящая гибелью и неотвратимым возмездием всему живому и цветущему, несущая в себе вечный зачаток смерти, именуемый чумой.