му постель в комнатах послушников, а присматривать за ним стал суровый аббат, отец Альберт. Печать страдания легла и на его стареющее строгое лицо: казалось, морщины ещё глубже въелись в бледную кожу, а глаза ещё больше почернели и приобрели затаённую духовную глубину. Его вид показался мальчику несколько изношенным и ветхим, точно застарелая оболочка, скорлупа, которая вот-вот треснет и рассыплется прахом. И что же тогда будет? Такой вопрос непрестанно задавал себе Ганс, встретив своего наставника в зале аббатства после свершившейся трагедии. Нужно отметить, что аббат изменил своё отношение к мальчику, с пониманием и искренним состраданием он приходил к нему в библиотеку, в которой Ганс снова проводил все свои дни и даже ночи. Мужчина занимал его необременительной беседой, ободряюще улыбался и всячески поощрял мальчика. Однако его усилия были бесплодны. Его опека вызывала в душе мальчика только горькую усмешку и глухое раздражение к видимым стараниям наставника. Иногда в его душе поднималась злая радость, когда он замечал разочарованный и виновато-пристыженный взгляд аббата. “Теперь уже поздно, - думал мальчик. - Что ему мешало любить меня тогда, раньше, когда всё было хорошо, когда мои родители были живы? А теперь все стараются притвориться участливыми и добрыми, всячески помочь и уберечь меня от новых несчастий. Да вот только не ведают они, как же смешно выглядят при этом!” Временами Ганс пытался вспомнить то светлое и лёгкое чувство радости, что заполняло его после первого знакомства с Луи. Но чувство ускользало от него, улетало, словно дым в синеву раскинувшегося неба, и мальчик тщетно вновь и вновь возвращался мыслями то в ночной мрак густеющего леса, где пред тлеющим костром спали раубриттеры, то в затерянный среди городских трущоб трактир, в уютной глубине которого диким вихрем пылало веселие. Всё подёрнулось непроглядным туманом, в котором растворились и краски, и удовольствие, и сама жизнь. Ничто более не доставляло мальчику счастье. И только одна недавно увиденная картина смутно затрагивала что-то в глубинах его сердца. В первую неделю пребывания в аббатстве после пронёсшегося мора Ганс часто прогуливался в его окрестностях. Ощущение потерянности и оторванности от жизни преследовали его, и куда бы он ни пошёл, он везде чувствовал аромат бренности и увядания. Сухие поля золотились, а некогда цветущие растения преклоняли головы к иссохшей земле. Мертвенность природы можно было бы приписать к началу осени, однако воздух был всё так же жарок и душен, и ничто не указывало на то, что это долгое и несчастное лето близилось к концу. Ноги несли мальчика всё дальше и дальше от аббатства, пока оно, наконец, целиком не скрылось за увесистыми кронами вековых высоких деревьев, наполнявших пологие склоны холмов близ города. Дорога вилась меж душистых стройных лип и зачарованных безветрием клёнов, уводя мальчика в глубины леса. Здесь было более просторно и светло, в отличие от той части леса, где некогда остановились разбойники. Казалось, удушливая волна смерти никогда не касалась чистоты этого девственного и сияющего леса. Мальчик вдыхал свежий благоуханный воздух и внутренне исцелялся его чудодейственной природой. Внезапно зеленеющие деревья расступились и перед мальчиком показался величественный замок, своей неприступной силой и гордым благородством затмевающий даже древнее благочестивое аббатство. На верхушке замковой башни развевался флаг, рядом с которым в каменной сторожке обитал неустанный сторож. Мощные стены окружали роскошный воинственный замок, расположенный на небольшом холме. Вопреки обычаям, рва не было, как не было и подъёмного моста, только широкие ворота зияли решётчатой пустотой. Вероятно, вся охрана располагалась внутри и была совершенно незаметна издали, поскольку внешне замок казался чуть заброшенным и необитаемым, безлюдным и пустым. Вокруг не было ни души, не раздавалось ни одного голоса, и только пение птиц скрашивало светлую и благодатную лесную тишь. Здесь властвовал покой и чувствовалась размеренность. Рассматривая замок издали, Ганс недвижно стоял на самом краю опушки. Ему хотелось подойти ближе, но он не знал порядков этой крепости и её устройства жизни, а потому опасался каким-либо образом выдавать своё присутствие. В тени склонённых ветвей увесистой липы он стоял и, словно завороженный, наблюдал за величественным каменным замком, пока вдруг ворота, загрохотав, не открылись. С вершины главной башни раздались пронзительные и певучие звуки рога, стремительно уносящиеся вдаль и мягко плывущие над сенью чуть колыхающегося редкого леса. Железная решётка скрипуче поднялась, а из-за неё выехала пёстрая и шумная кавалькада. Вокруг сразу разнеслись весёлые и жизнерадостные голоса, женский смех и крики неугомонных детей. Процессия не спеша двинулась вокруг замка по широкой утоптанной дороге, видимо, направляясь на ежедневный променад по живописным окрестностям. Не отрывая восхищённого взгляда от обитателей замка, Ганс осторожно последовал за ними. Дорога окольцовывала невысокий холм и упиралась в просторную лужайку невероятной красоты: по её краям пышно цвели гиацинты, нарциссы и кроваво-красные амариллисы, а за нею журчала сребристая нить протекавшей мимо реки. На её непоседливых волнах колыхалась небольшая узкая гондола, привязанная к высокому древку, которое было воткнуто в береговую землю. Несколько плодоносных деревьев, в очертаниях которых угадывалась то ли низенькая яблоня, то ли груша, создавали приятную прохладную тень, к которой направилась самая приметная дама из всего разношёрстного общества. То была женщина весьма высокого роста, с грациозными, но чуть полноватыми руками. Её златые волосы были убраны переплетением причудливых кос на самую макушку, над которой высился островерхий шёлковый эннен*. С его конца до щетинистой травы лужайки спускался полупрозрачный длинный шлейф, словно у вышедшей на прогулку царицы фей и эльфов Титании. Ганс наблюдал за нею издалека, стоя у самого края опушки. Он не мог приблизиться, поскольку многочисленная стража верно стояла у каждого угла лужайки и внимательно вглядывалась вдаль, отнюдь не расслабленная царившей вокруг безмятежностью и солнечной негой. По зеленеющей лужайке, которую, казалось, нисколько не коснулась невыносимая сентябрьская жара, бегали трое детей, среди которых лишь одна девочка заливисто и игриво смеялась, резво гоняясь за двумя другими детьми - мальчиками-пажами. На их лицах также было написано неодолимое веселие, однако они хранили стойкое молчание, несмотря на весьма смелые и удачные попытки девочки рассмешить их. Её лёгкое кружевное платьице колыхалось на бегу, а ленты батистового чепчика свободно развевались за её спиной, переплетаясь с густой копной льняных волос. Вот она подбежала к женщине и со смехом скрылась за её широкой юбкой парадного сюрко, украшенного фестонами* по распространённой в те дни бургундской моде. Ласково приструнив девочку, эта высокая царственная женщина мягко подтолкнула её к ожидающим детям своими округлыми руками. Несомненно, это была хозяйка замка, прогуливающаяся в благодатную дневную пору в живописных окрестностях, а перед ней кокетливо и резво бегала её маленькая принцесса, разряженная по последней моде, одетая в атлас и бархат, в роскошное платье, отороченное изысканным кружевом. Высокий эннен её матери говорил о знатности дамы, о её богатстве, впрочем, замок и так показывал это. Женщина чуть наклонялась над клумбами и срывала самые яркие и пёстрые цветы, складывая из них пышный букет. Грация и величие наполняли её движения, в лице сияла печать приобретённой с годами простой материнской мудрости. Но чуткому Гансу вдруг привиделась холодная отрешённость в улыбке женщины, направленной на то и дело подбегающую девочку, вынужденная и насильно привязанная ласка сквозила в её лице. Своим зрелым и цветущим телом она казалась матерью, но внутренняя противоположность её сущности проскальзывала наружу в неких бессловесных и нескрываемых знаках: казалось, за чувственной игрой тела стоял холодный и расчётливый разум. Тем не менее, властная фигура женщины располагала к себе и внушала людям почтение и искреннее восхищение. Лишённый всякого кокетства взгляд призывал к повиновению и послушанию. Вскоре окружённый десятком слуг и оруженосцев появился и сам хозяин замка. Гансу не нужно было даже смотреть на это мужественное и уже немолодое лицо, чтобы угадать личность мужчины: это был замок беррийского герцога. Много лет назад Ганс уже видел его, когда тот приезжал в город на праздник Святой Пасхи. Его светлое и озарённое мыслью лицо хорошо запомнилось мальчику, который в те годы не видел ничего, кроме пыльных аббатских стен, алевших в сумраке вечерней зари. Одетый в бархатный пурпуэн* мужчина подошёл к своей царственной жене и приобнял её лёгкий стан. Нельзя было найти пару более гармоничную и великолепную, чем герцог со своей красивой супругой. Ганс тихо вздохнул. Что-то мешало ему дышать, что-то странно щемило у него в груди. На лужайке перед ним раскинулась ласковая отрада, витала беззаботная радость. “Неужели, - с удивлением подумал мальчик, - в наших землях ещё остались крохи теп