ла, уюта и веселья? Неужели есть такое место, которого не коснулась страшная моровая болезнь, эта адская смертельная напасть? И как же мне хочется выйти к ним на лужайку и отдаться этому пленительному покою, счастливой безмятежности, ощутить хотя бы одно прикосновение этой женской царственной руки. Но, увы! Словно дикий и опасный зверь, я вынужден бежать обратно в своё логово, прочь от этого сказочного замка и его сказочных обитателей!” Он в последний раз взглянул на зеленеющую лужайку, тонущую в лучах золотистого света, овеянную прохладой журчащей сребристой реки, и нехотя устремился обратно в старое и ветхое аббатство, в холодный мрак монастырской кельи. Но полное света воспоминание запечатлелось в его душе и в часы безбрежного отчаяния всплывало в его памяти, призывало вернуться к герцогскому замку, обещающему наслаждение и отдохновение. Его верный друг Луи не раз приходил в обитель, навещая угрюмого и молчаливого мальчика и тщетно пытаясь развеселить его, призвать обратно к жизни. Что-то умирало в его друге, Луи чувствовал это, и то, что рождалось в муках и страдании, могло принести мальчику гораздо больше несчастий, чем прежняя затворническая жизнь. Луи вспоминал злополучного разбойника Эжена, и в чертах мальчика ему чудилось роковое сходство с темноволосым мужчиной. Им некуда было пойти: после чумы, унесшей жизни более половины города, все трактиры были закрыты, рынок опустел, а выжившие горожане дни и ночи замаливали свои прежние грехи в вечно заполненном храме. Он являлся единственным местом, в котором ощущалось оживление и сутолока. Сумрачно и тревожно было находиться в опустевшем городе. Поля за городской чертой засохли, земля омертвела, и сама природа обиженно скалилась на весь жалкий человеческий род, погубивший её. Неудивительно, что и Луи вскоре впал в непреходящее уныние. Одним сентябрьским вечером Ганс, по своему обыкновению, сидел за рукописями и ветхими библейскими книгами в зале монастырской библиотеки и изо всех сил старался вникнуть в написанный причудливыми иероглифами текст, но, как бы он ни пытался различить связные фразы и осмысленные мудрые изречения среди мелкого убористого почерка комментатора, строки расплывались перед его усталыми и измученными глазами. Что-то мучительно ломалось в душе мальчика, лишив его прежнего покоя и набросив на его тело невидимую глазу грубую власяницу. Бледное лицо мальчика заострилось и даже посерело от непрестанной тревоги, обуревавшей его. В тонких чертах Ганса проскальзывало отдалённое сходство с восковой маской умирающей старухи: в его лице сквозила такая же вневременная ясность и рождающаяся воля. Луи навещал мальчика преимущественно по вечерам. Искренне беспокоясь за своего маленького друга, он приходил в его затворническую келью в тот унылый, но, тем не менее, невероятно прекрасный предвечерний час, когда рваные рдеющие облака тенью ложились на сумрачное небо, сообщая душевный трепет и неодолимое волнение всему живому и мыслящему. Всем своим чутким сердцем Луи чувствовал, что этот час несёт в себе множество неизъяснимых страданий для его маленького и, на деле, такого беззащитного друга. Поначалу, ещё во время их первого знакомства, юноша думал, что погружённость Ганса в учёные изыскания и его отречение от всего остального мира есть лишь проявление высокомерного духовного превосходства и стремление к высшему, запретному для простого земного человека, знанию и благу. Однако теперь он ясно видел пред собой лишь испуганного мальчика, дрожащего пред враждебным оком окружающего его мира, потерянного в его зачарованных дебрях. Один только страх крылся за этим аскетичным затворничеством, за этими долгими томительными часами в просторном пыльном зале библиотеки, за этим постоянным пристальным созерцанием жизни. Только теперь, узнав мальчика лучше, Луи проницательно вглядывался в самую суть и за внешней холодной оболочкой усматривал скрытую неуверенность, таящуюся дрожь, безотчётный, но всеобъемлющий страх. С каждым разом, приходя вечерами в аббатство, Луи всё более пугался мертвенной бледности мальчика, его усиливавшейся безжизненности. Как правило, Луи приходил в скрипторий, где сначала зажигал лампу и методично раскладывал писчие принадлежности и пергамент, и только после долгих приготовлений, похожих на своеобразный ритуал, под неясным рассеянным светом принимался за свои чертежи и рисунки. Он более не занимался прежне любимой каллиграфией, которая ныне казалась ему жалким подобием настоящего истинного искусства, живого и идущего непосредственно из глубин души. В основном вечера проходили в молчании, исполненном гармонии и благодати. И Ганс был чрезвычайно признателен другу за понимание. К чести Луи нужно отметить, что поначалу он старался развеселить упавшего духом мальчика, но вскоре убедился в тщетности этой затеи. Долго продолжаться так не могло. Что-то должно было вырвать их из этого духовного болота, в которое они погружались с каждым днём всё более и более. Прежде никогда ничего не боясь, теперь Луи страшился совершающейся на его глазах перемене: новый огонь, тёмный и опасный, зажигался в голубых глазах, новый оттенок, ледяной и неустрашимый, принимал всё чаще вперяемый в пустоту застывший взгляд. Робкие попытки Луи вызволить мальчика из своенравной неволи оборачивались крахом. Ганс только злился в ответ на разные предложения юноши и чуть ли не прогонял его от себя. Возникшая вспыльчивость и склонность к ежесекундному гневу были также недавно приобретёнными Гансом чертами, совсем ему не свойственными. Но Луи не отчаивался и следующим вечером снова приходил в аббатство, как ни в чём не бывало, снова хватаясь за спасительное чернильное перо. Юноша ничего не знал об одиноких прогулках мальчика в близлежащих окрестностях аббатства, но если бы и услышал об этом, то непременно бы запретил ему их, поскольку вид унылых заброшенных полей, безлюдной местности и выжженного солнцем и до конца неубранного урожая вряд ли мог помочь пошатнувшемуся душевному состоянию мальчика. В один из таких тихих молчаливых вечеров терпению Луи пришёл конец, и он воскликнул в сердцах: - Ганс, неужели ты позабыл всё, чему я учил тебя?! Неужели ты позволишь жизни сломать тебя? Сломать в тот момент, когда ты изучил её во всех ипостасях? В голосе юноши звенел давно сдерживаемый гнев, витала взлелеянная обида, причудливо смешанная с испугом и мольбой. - Нет ничего приятнее, чем позволить судьбе слепо распоряжаться твоей жизнью, - с отстранённым видом холодно промолвил мальчик. - И если она готовит близкий конец, то мне не остаётся иного выбора, как подчиниться её воле. - Что? - на лице Луи было написано неподдельное изумление. - А ты не думал, что калечит тебя даже не жизнь, а ты сам? Какое благородство! Умереть от собственного бессилия! Вот так поистине возвышенный конец! Мой милый Ганс, нет ничего достойного в том, чтобы погибнуть от собственной руки. Да, исчезнуть в сокрушительной буре жизни - это одно, но то, что сейчас ведёт тебя, это - не судьба и не жизнь. Это - страх, который покорил твоё сердце и завладел твоей душой. Подними голову и взгляни в широко раскрытые глаза своей жизни, взгляни в эти дьявольские, бесовские глаза! Узри её суть, её душу, и более никогда не забывай эти пророческие очи, сохранив память о них глубоко в своём сердце. Тебя же ждёт новый путь, пройти по которому каждый человек должен в одиночку, без посторонней помощи, дабы испить до дна всю чашу выпавших на человеческую долю страданий. И только тогда ты сможешь легко рассмеяться при взгляде на эти широкие страшные глаза и с томительной грустью вспомнить все восторги и сомнения юности. А пока что смотри на них, смотри и борись! Ибо нет ничего благородного в трусости и бегстве от самого себя. Сложно сказать, были ли услышаны слова юноши, возымели ли они какое-либо действие на Ганса, поскольку мальчик всё так же продолжал сидеть над своими ветхими рукописями, и ни одно слово не слетело с его плотно сжатых губ. Казалось, его мысли направлены на нечто далёкое и умудрённое, так как нахмуренные брови тенью легли на сосредоточенное бледное лицо. За окнами алела заря, а в зале аббатства постепенно сгущался сумрак. Пламя единственной свечи трепетно колыхалось, точно в древнем языческом танце корибантов, бросая на каменные стены скачущие отсветы и сообщая таинственный и фантасмагоричный оттенок пыльным книгам, резным аналоям и белым лицам двух приятелей, склонённых в молчании над своей искусной работой. - Она умерла на закате праздника, - надломленный голос Ганса разорвал мирную тишину позднего вечера. - Вот к чему приводит следование твоим советам. У человека всегда есть выбор, и, сделав его, приходится жить с ним до конца своих дней. Однажды я сделал выбор, но он, видимо, оказался неправильным. - Выбор не может быть неправильным, если ты сам сделал его, - категорично ответил юноша и добавил озадаченно, - но о ком ты говоришь? - О старухе, Луи, о той самой старухе, которой я обещал встречу в далёкий праздничный день, - горько произнёс мальчик и впервые за долгое время в его голосе обозначились какие-то чувства, какие-то смутно возникающие эмоции. - В т