проходили в молчании, исполненном гармонии и благодати. И Ганс был чрезвычайно признателен другу за понимание. К чести Луи нужно отметить, что поначалу он старался развеселить упавшего духом мальчика, но вскоре убедился в тщетности этой затеи. Долго продолжаться так не могло. Что-то должно было вырвать их из этого духовного болота, в которое они погружались с каждым днём всё более и более. Прежде никогда ничего не боясь, теперь Луи страшился совершающейся на его глазах перемене: новый огонь, тёмный и опасный, зажигался в голубых глазах, новый оттенок, ледяной и неустрашимый, принимал всё чаще вперяемый в пустоту застывший взгляд. Робкие попытки Луи вызволить мальчика из своенравной неволи оборачивались крахом. Ганс только злился в ответ на разные предложения юноши и чуть ли не прогонял его от себя. Возникшая вспыльчивость и склонность к ежесекундному гневу были также недавно приобретёнными Гансом чертами, совсем ему не свойственными. Но Луи не отчаивался и следующим вечером снова приходил в аббатство, как ни в чём не бывало, снова хватаясь за спасительное чернильное перо. Юноша ничего не знал об одиноких прогулках мальчика в близлежащих окрестностях аббатства, но если бы и услышал об этом, то непременно бы запретил ему их, поскольку вид унылых заброшенных полей, безлюдной местности и выжженного солнцем и до конца неубранного урожая вряд ли мог помочь пошатнувшемуся душевному состоянию мальчика. В один из таких тихих молчаливых вечеров терпению Луи пришёл конец, и он воскликнул в сердцах: - Ганс, неужели ты позабыл всё, чему я учил тебя?! Неужели ты позволишь жизни сломать тебя? Сломать в тот момент, когда ты изучил её во всех ипостасях? В голосе юноши звенел давно сдерживаемый гнев, витала взлелеянная обида, причудливо смешанная с испугом и мольбой. - Нет ничего приятнее, чем позволить судьбе слепо распоряжаться твоей жизнью, - с отстранённым видом холодно промолвил мальчик. - И если она готовит близкий конец, то мне не остаётся иного выбора, как подчиниться её воле. - Что? - на лице Луи было написано неподдельное изумление. - А ты не думал, что калечит тебя даже не жизнь, а ты сам? Какое благородство! Умереть от собственного бессилия! Вот так поистине возвышенный конец! Мой милый Ганс, нет ничего достойного в том, чтобы погибнуть от собственной руки. Да, исчезнуть в сокрушительной буре жизни - это одно, но то, что сейчас ведёт тебя, это - не судьба и не жизнь. Это - страх, который покорил твоё сердце и завладел твоей душой. Подними голову и взгляни в широко раскрытые глаза своей жизни, взгляни в эти дьявольские, бесовские глаза! Узри её суть, её душу, и более никогда не забывай эти пророческие очи, сохранив память о них глубоко в своём сердце. Тебя же ждёт новый путь, пройти по которому каждый человек должен в одиночку, без посторонней помощи, дабы испить до дна всю чашу выпавших на человеческую долю страданий. И только тогда ты сможешь легко рассмеяться при взгляде на эти широкие страшные глаза и с томительной грустью вспомнить все восторги и сомнения юности. А пока что смотри на них, смотри и борись! Ибо нет ничего благородного в трусости и бегстве от самого себя. Сложно сказать, были ли услышаны слова юноши, возымели ли они какое-либо действие на Ганса, поскольку мальчик всё так же продолжал сидеть над своими ветхими рукописями, и ни одно слово не слетело с его плотно сжатых губ. Казалось, его мысли направлены на нечто далёкое и умудрённое, так как нахмуренные брови тенью легли на сосредоточенное бледное лицо. За окнами алела заря, а в зале аббатства постепенно сгущался сумрак. Пламя единственной свечи трепетно колыхалось, точно в древнем языческом танце корибантов, бросая на каменные стены скачущие отсветы и сообщая таинственный и фантасмагоричный оттенок пыльным книгам, резным аналоям и белым лицам двух приятелей, склонённых в молчании над своей искусной работой. - Она умерла на закате праздника, - надломленный голос Ганса разорвал мирную тишину позднего вечера. - Вот к чему приводит следование твоим советам. У человека всегда есть выбор, и, сделав его, приходится жить с ним до конца своих дней. Однажды я сделал выбор, но он, видимо, оказался неправильным. - Выбор не может быть неправильным, если ты сам сделал его, - категорично ответил юноша и добавил озадаченно, - но о ком ты говоришь? - О старухе, Луи, о той самой старухе, которой я обещал встречу в далёкий праздничный день, - горько произнёс мальчик и впервые за долгое время в его голосе обозначились какие-то чувства, какие-то смутно возникающие эмоции. - В то время как мы хохотали над разряженными шутами, она умирала, а рядом не было никого, кто мог бы помочь ей. Я узнал об этом после, спустя пару дней. - Но она была так стара и немощна, Ганс! Чем бы ты мог помочь ей? - юноша искренне не понимал самобичеваний друга. - Помощь не обязательно должна быть физической или материальной. Капля сострадания могла значительно облегчить её муки и успокоить мечущуюся душу, - рассудительно сказал Ганс и облокотился в задумчивости на согнутые кисти рук, обращая свой взор в воспоминания. - Ну уж нет! Ты слишком много на себя берёшь, - зло усмехнулся вдруг юноша и добавил, - в такое время не требуется ни помощь, ни сострадание. Это же не трагедия, а всего лишь долгожданный конец длинного жизненного пути. Это дело сугубо личное и тайное, направленное внутрь самого себя. Это окончательное самопознание и духовное освобождение, и ни к чему здесь никакие лишние провожатые. К тому же, раз ты говоришь о судьбе, так и принимай её в жизнях других людей, а не только в своей собственной. Раз так случилось, значит так и должно было быть. - Но это же так неправильно! - воскликнул, не выдержав, Ганс и по-детски обиженно посмотрел на друга. - Мы предавались веселию, когда беда подстерегала нас уже за следующим углом! Твои заветы становятся лицемерными и гнусными при ближайшем рассмотрении, Луи! Стоит только последовать им, и ты уподобляешься чуть ли не преступнику, в котором нет ничего святого и высокого. - Опять ты за своё, - поморщился раздосадовано юноша и нервно запустил руку в густые светлые волосы. - Неправильно, гнусно...Если все твои желания в тот миг стремились к празднику, к удовольствию, значит ты поступил верно, значит сама судьба хотела для тебя именно этого. И незачем корить и понапрасну истязать себя. Но разве ты мог предугадать все те несчастья и ужасы, что выпали на нашу долю после злополучного праздника урожая? Мальчик на мгновение задумался, устремив взгляд сощуренных глаз на колыхающуюся свечу и медленно ответил, чётко проговаривая каждое слово: - Нет, не предугадать, но обратить внимание на многочисленные предупреждения стоило. Устало потерев глаза, Ганс встал и начал убирать на полки ветхие книги, аккуратно и бережно закрывая их и поправляя загнутые страницы. Нехотя, он пояснил свои слова, отчего-то пряча лицо в сумрачной тени библиотеки: - Зачастую, в угаре веселия и порыве удовольствия мы готовы на всё ради блаженного неведения, ради мимолётного глупого счастья, ради собственной минутной прихоти. Вот и я в тот день весь отдался празднику и не желал замечать очевидного. А ведь от нас требовалось так мало: всего лишь услышать! Сквозь всеобщий гул до меня, тем не менее, доносились слова того юродивого на площади, и никакой балаган не смог бы затмить его яростных сердечных криков. Но я так желал забытья! Так давно хотел окунуться в океан неистового безбрежного народного праздника, дабы на какое-то краткое мгновение позабыть о борьбе и сомнениях, о тревогах и непрестанных размышлениях, о вечно гложущей тоске и жалкой неспособности воспринимать жизнь как величайшее благо, данное нам. Из меня вышел плохой ученик, Луи. Ты не первый мой разочарованный учитель, ты не первый мой обвинитель и судия. - О чём ты говоришь? - испугался вдруг Луи и вскочил с места так резво, что несколько незаконченных рисунков вихрем слетели со стола и мягко опустились на холодный каменный пол. - Тот бедный юродивый кричал что-то о рыси, крокодиле, - задумчиво продолжал мальчик, будто и не слышал слов друга и не видел его обеспокоенного лица, - но ведь они оба принадлежат к солярным животным! Кажется, я где-то читал об этом. Возможно, у византийского Плифона, а может, у падуанского колдуна Пьетро д’Абано*. Но не суть важно. Это дикое солнце хочет погубить нас, Луи! И как же я раньше не заметил этого? - Ты и раньше был склонен к преувеличению, мой милый друг, - с непередаваемым сарказмом протянул юноша, в голосе которого, впрочем, ещё мелькали испуганные нотки. - Но это уже перебор. Как можно принимать так близко к сердцу слова какого-то сумасшедшего! И, к тому же, так истолковывать их! - Сумасшедшего или нет - уж точно не нам судить об этом, - ответил ему Ганс и вдруг задорно улыбнулся, напомнив юноше прежнего мальчика, такого, каким он стал в тёплую августовскую пору. - К слову, ты мне сейчас напомнил об одном событии, приключившемся со мной одним недавним днём. Как-то раз, прогуливаясь в окрестностях аббатства, я наткнулся на незамеченную мною ранее тропинку, которая завлекла меня в чудесный лес, полный иг