время как мы хохотали над разряженными шутами, она умирала, а рядом не было никого, кто мог бы помочь ей. Я узнал об этом после, спустя пару дней. - Но она была так стара и немощна, Ганс! Чем бы ты мог помочь ей? - юноша искренне не понимал самобичеваний друга. - Помощь не обязательно должна быть физической или материальной. Капля сострадания могла значительно облегчить её муки и успокоить мечущуюся душу, - рассудительно сказал Ганс и облокотился в задумчивости на согнутые кисти рук, обращая свой взор в воспоминания. - Ну уж нет! Ты слишком много на себя берёшь, - зло усмехнулся вдруг юноша и добавил, - в такое время не требуется ни помощь, ни сострадание. Это же не трагедия, а всего лишь долгожданный конец длинного жизненного пути. Это дело сугубо личное и тайное, направленное внутрь самого себя. Это окончательное самопознание и духовное освобождение, и ни к чему здесь никакие лишние провожатые. К тому же, раз ты говоришь о судьбе, так и принимай её в жизнях других людей, а не только в своей собственной. Раз так случилось, значит так и должно было быть. - Но это же так неправильно! - воскликнул, не выдержав, Ганс и по-детски обиженно посмотрел на друга. - Мы предавались веселию, когда беда подстерегала нас уже за следующим углом! Твои заветы становятся лицемерными и гнусными при ближайшем рассмотрении, Луи! Стоит только последовать им, и ты уподобляешься чуть ли не преступнику, в котором нет ничего святого и высокого. - Опять ты за своё, - поморщился раздосадовано юноша и нервно запустил руку в густые светлые волосы. - Неправильно, гнусно...Если все твои желания в тот миг стремились к празднику, к удовольствию, значит ты поступил верно, значит сама судьба хотела для тебя именно этого. И незачем корить и понапрасну истязать себя. Но разве ты мог предугадать все те несчастья и ужасы, что выпали на нашу долю после злополучного праздника урожая? Мальчик на мгновение задумался, устремив взгляд сощуренных глаз на колыхающуюся свечу и медленно ответил, чётко проговаривая каждое слово: - Нет, не предугадать, но обратить внимание на многочисленные предупреждения стоило. Устало потерев глаза, Ганс встал и начал убирать на полки ветхие книги, аккуратно и бережно закрывая их и поправляя загнутые страницы. Нехотя, он пояснил свои слова, отчего-то пряча лицо в сумрачной тени библиотеки: - Зачастую, в угаре веселия и порыве удовольствия мы готовы на всё ради блаженного неведения, ради мимолётного глупого счастья, ради собственной минутной прихоти. Вот и я в тот день весь отдался празднику и не желал замечать очевидного. А ведь от нас требовалось так мало: всего лишь услышать! Сквозь всеобщий гул до меня, тем не менее, доносились слова того юродивого на площади, и никакой балаган не смог бы затмить его яростных сердечных криков. Но я так желал забытья! Так давно хотел окунуться в океан неистового безбрежного народного праздника, дабы на какое-то краткое мгновение позабыть о борьбе и сомнениях, о тревогах и непрестанных размышлениях, о вечно гложущей тоске и жалкой неспособности воспринимать жизнь как величайшее благо, данное нам. Из меня вышел плохой ученик, Луи. Ты не первый мой разочарованный учитель, ты не первый мой обвинитель и судия. - О чём ты говоришь? - испугался вдруг Луи и вскочил с места так резво, что несколько незаконченных рисунков вихрем слетели со стола и мягко опустились на холодный каменный пол. - Тот бедный юродивый кричал что-то о рыси, крокодиле, - задумчиво продолжал мальчик, будто и не слышал слов друга и не видел его обеспокоенного лица, - но ведь они оба принадлежат к солярным животным! Кажется, я где-то читал об этом. Возможно, у византийского Плифона, а может, у падуанского колдуна Пьетро д’Абано*. Но не суть важно. Это дикое солнце хочет погубить нас, Луи! И как же я раньше не заметил этого? - Ты и раньше был склонен к преувеличению, мой милый друг, - с непередаваемым сарказмом протянул юноша, в голосе которого, впрочем, ещё мелькали испуганные нотки. - Но это уже перебор. Как можно принимать так близко к сердцу слова какого-то сумасшедшего! И, к тому же, так истолковывать их! - Сумасшедшего или нет - уж точно не нам судить об этом, - ответил ему Ганс и вдруг задорно улыбнулся, напомнив юноше прежнего мальчика, такого, каким он стал в тёплую августовскую пору. - К слову, ты мне сейчас напомнил об одном событии, приключившемся со мной одним недавним днём. Как-то раз, прогуливаясь в окрестностях аббатства, я наткнулся на незамеченную мною ранее тропинку, которая завлекла меня в чудесный лес, полный игры света и звенящий пением диковинных птиц. Она привела меня к старинному роскошному замку, затаённому и удивительно тихому, словно затерянному в наших простых и незатейливых краях. Вскоре из глубин решётчатых ворот появилась кавалькада жителей этого замка. Невероятно грациозная и женственная кавалькада, Луи! Позже к ним присоединился и сам царственный хозяин. И тогда я понял, наконец, кому принадлежит столь великолепная обитель: нашему милейшему сеньору, нашему герцогу, Луи! До сих пор не могу забыть того чувства восхищения и всеобъемлющего успокоения, что охватили меня в тот час, когда я, скрываясь в тени спасительных лип, наблюдал за их трогательным отдохновением. Настроение юноши изменилось в тот же миг, словно внезапно налетевший ветер принёс с собой радостную весть и наполнил ею всё естество юноши: - Что же ты так долго молчал об этом! Вот так история. Я и не думал, что замок нашего сеньора находится здесь, в этих Богом забытых краях, в далёких от шумного Буржа землях. Ты обязан мне показать его, Ганс! Ты же и сам этого хочешь, не так ли? Ганс только еле заметно улыбнулся краешком тонких губ, и если посторонний наблюдатель мог бы счесть это за кривую горькую усмешку, то Луи разглядел скрытое обещание нового приключения. Юноша не мог не порадоваться этой робкой, пробивавшейся сквозь твёрдую почву самобичеваний и скрытой вражды с собственной душой, улыбке, расцветшей на изнурённом мальчишеском лице, точно прелестный весенний ландыш. Вздох облегчения неслышно сорвался с губ светловолосого юноши, и надежда засияла в его искристых глазах. На следующее утро они направились в сторону лесного замка. Вокруг мерно шагающих по просёлочной дороге приятелей расстилались просторные широкие поля, заброшенные и пустынные: ни одного звука развесёлой песни не долетало с пожелтелых виноградников, ни одна тень не падала на иссохшую землю. Блуждающий взгляд Луи останавливался то на неубранных снопах забытого кем-то сена, то на упавшей и перевёрнутой телеге с высыпавшимися из неё полусгнившими овощами, то на пожухлых островках былой зелени. Порой под ногами мальчиков лопались сочные гроздья уже успевшего забродить винограда. Мягкий стук шагов по сухой земле и их невесомый шелест привносили в окружающую двух приятелей тишину единственное подобие жизни, хотя бы намёк на некое неоспоримое существование. Казалось, стоит только прекратиться мерным шагам, как воздух снова наполнит густое, тягучее, точно мёд, мертвенное безмолвие. Отчего-то было очень страшно и жутко светловолосому юноше вот так идти по привычной ранее местности. Теперь родная земля представлялась ему чуждой и враждебной, неизмеримо далёкой от него. Последним оплотом прежнего спокойствия и уюта для Луи оставался отцовский дом, вокруг которого, впрочем, также царили вездесущая разруха и смерть. Он искоса посмотрел на мальчика, идущего чуть впереди него, но тот был хладнокровен и тих, сосредоточен на самом себе и своих думах, а в его лице Луи чудилась тень рождающейся улыбки блаженного и так долго ожидаемого счастья. Походка мальчика дышала непреложной уверенностью и отважной целеустремлённостью. Мало-помалу, глядя на него, юноша также избавился от тягостного предчувствия, наслаждаясь предвкушением от встречи с неведомым, но поистине прекрасным. Вот и светлый лес, наконец, показался перед друзьями, приглашающе шелестя весёлыми кронами и призывая мальчиков в свои душистые объятия. Издалека, с верхушки главной башни аббатства, за маленькими и постепенно исчезающими фигурками неотрывно следил хмурый мужчина в чёрной шёлковой сутане. Посеребрённые ранней сединой виски и две глубокие морщины, избороздившие его высокий умный лоб, старили мужчину и придавали ему трогательный вид. “Неистребима жизнь, - подумал Альберт и сложил руки на груди, будто ему внезапно стало очень холодно. - Как бы сокрушительны ни были нападки судьбы, воля к жизни, тем не менее, неизъяснимо ярче и сильнее. Вечен и непоколебим этот простой закон. Но что это? Куда направляются эти два юнца? Готов поклясться, что их путь идёт прочь от ворот города. Совсем не помню, куда именно ведёт та дорога, по которой они так бодро шагают, точно направляются на очередной праздник жизни. Ох, нет, даже и вспоминать не буду, чем закончилось недавнее празднество! Всё это - давно ожидаемое наказание и возмездие за наши тяжкие грехи и проступки. Тут и думать нечего. Сами же виноваты: вот чем заслужили такую страшную Божью кару. И всё-таки, куда они идут? Как же мне это не нравится! Нет, не могу удержаться: я просто обязан выяснить их