Ледорубов согласно кивнул.
«Она никому не изменит, никого не обманет и зря не осудит, — он обезоруженно откинулся на подушку. — Какое все-таки счастье, что есть на земле такая женщина — чистая, добрая, великодушная. Как же я мог ее так обидеть?»
Сравнивая Ирину со своей женой, Ледорубов окончательно успокоился: должен благодарить судьбу, что такая женщина встретилась на его пути. И пускай она теперь не его, но все же — любимая. А иначе кому тогда верить?..
Ирина вышла на улицу в сильной тревоге и смятении. Она торопилась поскорее и подальше уйти от дома, в котором жил Захар. Его страдающий, ищущий ответа взгляд преследовал ее, лишал душевного равновесия и покоя.
«Неужели я все еще люблю его?.. — испуганно спрашивала себя Ирина и готова была как девчонка разреветься от собственного бессилия.
Наклонив голову, пряча лицо в пушистый меховой воротник, она почти бежала. А снег, будто издеваясь, насмешливо скрипел под каблучками: «Жуть, жуть, жуть…»
«Но почему я такая невезучая и беспомощная? Другие же умеют жить: поступают, как сердце подскажет, а думают если уж не праведно, то хотя бы без угрызений совести, — корила себя Ирина. — Я же, глупая, готова раскаяться даже в том, чего еще не совершила… Но как забыть, как не думать о нем?..»
За поворотом улицы открылся Кирюшкин детский сад: старинный двухэтажный особняк, спрятавшийся в соснах и отгородившийся от соседних домов чугунной, изукрашенной фамильными вензелями оградой. К массивным дверям парадного входа вела расчищенная от снега дорожка.
После морозного воздуха на Ирину дохнуло обжитым, с привкусом парного молока теплом. От неугомонного детского щебета чуть закружилась голова. Ирина улыбнулась и широко развела руки, собираясь обнять подбежавшего Кирюшку.
— Мамочка, посмотри, — сын протягивал ей листок бумаги, на котором был нарисован кораблик с какими-то уродливыми человечками. — Вот видишь — это папа, а это я.
Ирина поцеловала его пухленькое серьезное лицо и в это мгновение почувствовала такое облегчение, будто с нее сняли тяжелые вериги…
По пути домой она вместе с сыном зашла в гастроном, Ирина набила продуктами авоську. Потом завернула в прачечную. Привычные заботы постепенно оттеснили недавние волнения. Порог своей квартиры переступила уже успокоенная и немного усталая.
Когда Семен уходил в море, заведенный порядок в их семье не менялся. Ужинали около восьми часов вечера. Затем играли в школу: со звонками на перемену и с отметками. Ровно в девять Ирина укладывала сына в кроватку и тогда могла заняться собственными делами. Чаще всего она усаживалась в кресло, стоявшее под высоким торшером в углу комнаты, и читала какую-нибудь книжку, прихваченную в библиотеке.
Но сегодня ей не хотелось читать. И хозяйством заниматься тоже было невмоготу. Закутав плечи в теплый пуховый платок, она допоздна просидела на кухне, глядя в окно, за которым разыгрался настоящий буран. Бешено кружились снежные вихри, жутковато-утробным голосом завывал ветер, и надоедливо погромыхивал жестяной карниз.
По радио передавали реквием Моцарта. Пел хор. Далекие голоса вещали о роковой безысходности, об угаснувших человеческих страстях и надеждах… Точно могильным холодом веяло из динамика.
«А как сейчас там, в море?..» — подумала она, и от одной этой мысли по спине побежали мурашки. Ирина представила своего мужа на ходовом мостике — этой небольшой, открытой всем ветрам площадке, — и ей стало неловко за свое благополучие, за свой уют, который она принимала как нечто должное, принадлежащее ей по праву жены. У нее в эту страшную, ненастную ночь была привилегия копаться в собственных чувствах, у него же оставалась лишь необходимость исполнять свой долг и верить в возвращение домой…
Когда Семен перед выходом в море сказал, что Ледорубов болен и с высокой температурой лежит у себя дома, она ни минуты не колебалась, решив тотчас навестить Захара, как-то помочь ему. Но едва ли ее муж догадывался, какое трудное испытание послал этим сообщением своей жене. Пожалуй, ничто так не трогает женщину, как беспомощность когда-то любимого (именно так она и хотела думать) человека, прикованного недугом к постели. И если прежде в душе Ирины где-то еще тлела обида на Захара, то теперь все ее существо переполнялось чувством жалости и сострадания к нему. Ирина хотела держаться с видом независимо-доброжелательной милосердной сестры. И уж никак она не могла предположить, что прошлое ими обоими не забыто, что оба они живут, по существу, воспоминаниями своей первой юношеской любви.