Поздоровавшись с офицерами за руку, командир со старпомом встали на правом фланге. Дали команду «На флаг и гюйс». Наступили торжественные минуты.
С тех пор как надел морскую форму, не мог Аркадий назвать того дня, когда бы на подъеме флага не испытывал волнения. То он пытался представить, о чем в такую минуту думали когда-то русские моряки на парусных фрегатах, то воображал, как сейчас на других флотах замерли в строю друзья его, бывшие однокашники по училищу. На сердце теплело от мысли, что кто-то из них сейчас непременно и о нем думает. И не было сомнений в том, какие все они отличные парни, большие друзья.
— Флаг и гю-уйс, — протяжно раздалось в динамике, — поднять!
Заиграл горн. Перебивая друг друга, по всей бухте малиновым перезвоном рассыпались звуки корабельных рынд. Флаг на корме лодки медленно пополз по флагштоку вверх, расправляя на ветру бело-голубое полотнище. Начался рабочий день.
Во время утреннего осмотра, когда старшины команд степенно расхаживали меж двумя разомкнутыми шеренгами, Аркадий стоял около своих моряков, заложив руки за спину, стараясь выглядеть по-мезгински солидным и озабоченным. Слух его резал властный, неприятно насмешливый басок мичмана Буткова, распекавшего матроса-первогодка Валентина Кошкарева.
— Почему, понимаешь, не постирал робу, Кошкарев? Я что вам, кой-где памятку зарубить должен?
Долговязый, сутулый Кошкарев страдальчески глядел в сторону, будто не понимая, за что его ругают, и желая лишь, получив наряд вне очереди, поскорее отделаться от старшины команды. Его молчаливая покорность распаляла Буткова еще больше.
— Я такого, разгильдяйства не потерплю в команде, — проникновенно и отчетливо выговаривал он каждое слово не столько для Кошкарева, сколько для Заварова, чтоб у того не оставалось сомнений, кто в боевой части подлинный хозяин. — Сегодня же вечером трижды постирать и выгладить. А не будет исполнено — накажу.
Вскинув руку, Бутков глянул на часы и шумно вздохнул. При этом не забыл покосить взглядом в сторону старпома, как бы спрашивая у него одобряющей поддержки и говоря: «Вы же знаете, на мне вся бэче держится…»
Закончив осмотр, мичман приблизился к Аркадию своим растянуто-приземленным, скользящим шагом, каким обычно ходят лыжники, и, резко приложив крепкую, с волосатыми пальцами руку к козырьку, отдал рапорт.
Мичман имел какую-то натруженно-обвислую фигуру, точно постоянно держал в руках пудовые гири, которые оттягивали книзу его покатые плечи, и даже мичманка на крупной лысеющей голове была с опущенными по бокам полями. Разговаривал Бутков, недоверчиво прищуриваясь, оттопыривая нижнюю губу и поблескивая платиновой коронкой. На лодке он числился по штату больше десяти лет; по его словам, переслужил четырех командиров БЧ, которым жилось при нем, как у Христа за пазухой. Команда торпедистов Буткова уже несколько лет считалась в части лучшей, а сам мичман носил значок классного специалиста-мастера, имел несчетное число благодарностей от начальства. К Заварову мичман относился с уважительной любезностью, но с превосходством, иногда намекая, что к нему (Буткову) сам командир обращается запросто, по имени-отчеству.
— Так что у нас по плану сегодня, Николай Семенович? — спросил Аркадий, чтобы суховато-деловой тон, каким докладывал ему Бутков, изменить на более дружелюбный.
Старшина команды мог бы ответить, что до обеда предстоит провести с матросами занятие по предварительному приготовлению практической торпеды к выстрелу. Но это было не в его правилах. Досужий вопрос Аркадия он пропустил как бы мимо ушей, не желая попусту тратить время на то, что лейтенанту и самому должно быть хорошо известно. Сказал суть:
— Я считаю, что перед выходом в море надо вскрыть стрельбовой щиток и подрегулировать шестой соленоид. Контакты залипают.
— А как вы думаете, отчего бы могло там залипать?
— Посмотрим — увидим. Разрешите, товарищ лейтенант, вести команду в торпедные мастерские?
— Ведите, — согласился Аркадий.
Присев на корточки, Заваров наблюдал, как серебристое тело торпеды плавно опускалось на подставленные козлы. Бутков работал на тельфере так осторожно, словно укладывал в люльку грудного младенца. Завывание электромотора и щелчки контакторов гулко отдавались в зале торпедной мастерской. Белизна кафельных стен, рассеянный дневной свет, проникавший сквозь высокие, заставленные рифленым стеклом окна, вызывали у Аркадия ощущение какой-то больничной скованности, словно не торпеду, а его самого укладывали на операционный стол. Острый запах тавота и резиновой изоляции щекотал ноздри.